Фил открыл дверь в двенадцатый. Здесь стоял запах, который ему навсегда запомнился по той поре, когда умирала бабушка. Ее поместили в одну из тех палат для стариков, откуда домой уже никто не возвращается. Вся та палата приванивала рвотой, мочой и умиранием, тщетно припудренными моющими средствами и мощным дезодорантом. Вот и тут, в двенадцатом, стоял примерно такой же запах, только не было средств маскировки. Вроде бы ощущался хвойный запах освежителя, которым обычно пшикает в номерах Мария, но с таким же успехом, наверное, можно было опрыскивать лежалого мертвяка. Эффект одинаковый.
Хуже всего запах стоял в санузле, но там, по крайней мере, было прибрано: полотенца аккуратно сложены и не использованы. В душевой сухо, и даже упаковка на кусочках мыла не надорвана. В унитазе смыто, только рядом на полу виднелась кровь.
Фил отступил обратно в комнату. В углу виднелся дорогого вида кожаный портплед, застегнутый – пожалуй, единственный признак того, что номер занят. Все остальное точно в таком виде, в каком оставляет комнаты Мария к прибытию гостей, – чистота и аккуратность, вплоть до пульта от телика, помещенного строго посередине свежего буклета кабельного ТВ.
Фил выключил свет, запер дверь и, обернувшись, очутился лицом к лицу с Бадди Канцером.
– Могу я спросить, чем вы тут занимаетесь? – колючим голосом осведомился Канцер.
В бледном свете луны он смотрелся мрачно-изможденным, трупным, а вонь изо рта вблизи ощущалась как очищенный от примесей смрад в комнате. Фил машинально отшатнулся от этого зловония.
– Да ничего, – невпопал соврал он. – Просто проверяю, надо ли доложить полотенец. Мы у всех так делаем.
Бадди картинно посмотрел на свои наручные часы.
– Ах вот как. А не поздновато по времени-то? Народ, не ровен час, перебудите.
– Вы у нас сегодня единственный постоялец. Я знал, что вы не в номере, потому что вашей машины не было на парковке. Так что думал, что все сделаю и вас не побеспокою.
Бадди в ответ ничего не сказал, а только пилил взглядом юношу, размеренно кивая: дескать, все это, безусловно, так, и все равно я, черт возьми, не верю ни единому твоему слову.
– Ну ладно, спасибо за заботу, – сказал он наконец. – Доброй ночи.
Фил собирался его обогнуть, но тут Бадди схватил его за запястье, отчего Фила снова кольнул образ копошащихся под кожей черных тварей.
– Эй, с тобой все в порядке? – с доверительной вкрадчивостью спросил Бадди, и хотя в голосе звучала участливость, лицо его в лунном свете смотрелось злобно-плотоядным; словно прозрачным светом были налиты жадные звериные зрачки. – Вид у тебя какой-то нездоровый.
– Да так, подустал немного, – промолвил Фил, невольно поморщившись от чего-то, кольнувшего в паху. Он глянул вниз, чуть ли не ожидая увидеть там вонзившуюся в штаны иглу, но внизу ничего не было.
– Мне пора, – сказал он.
– Конечно, – кивнул Бадди. – Иди и будь осмотрителен.
Он проводил паренька взглядом: ишь как идет, сгорбился. Сейчас наверняка завернет в туалет. Он бы, пожалуй, и сам так поступил, если б был тинейджером. Зашел бы в туалет, расстегнул штаны и оглядел свое юное достоинство, потому что сейчас паренек определенно ощущает там возбухание, шевеление и рост.
Все это, разумеется, имеется в наличии, но пока парнишка еще ничего не разглядит. Настоящая боль, скорее всего, начнется часа через два, когда опухоль начнет тяготить нутро, протягивая щупальца метастаз к основным органам и разъедая позвоночник.
Хотя та шишечка в туалете внешне в размерах не прибавится. Просто орешек, дамы и господа; хоть засмотрись, ничего не разобрать. Ну-ну, ступай.
Бадди закрыл за собой дверь и огляделся. Портплед был нетронут. Это хорошо. Есть вещи, на которые посторонним глядеть противопоказано. Время поджимает. Парнишка, скорее всего, завтра поспешит к доктору. К этому времени та сука-горничная обнаружит у себя на груди опухоль. Если приплюсовать к тому старику, то менее чем за два дня получается трое. А может, и больше, если кто-нибудь из тех, кого он успел коснуться за сегодня, оказались слабее, чем ожидалось. Такая гроздь незамеченной скорее всего не пройдет. Бадди за сегодня навел справки. На весь этот городишко всего один врач, который руководит своей клиникой из персиковой одноэтажки на восточной окраине городка. Тем легче. Потребуется сделать всего один звонок.
Он опустился на колени и серебристым ключиком отомкнул замок на своем портпледе. Внутри находилось две смены одежды, идентичные той, что была сейчас на нем, паспорт и водительские права на имя Расса Церкана (еще одна милая шутка), а также стеклянная баночка с крышкой. Именно к ней потянулся сейчас Бадди и поднял ее на свет с видом энтомолога, изучающего невиданно интересное насекомое.
Внутри баночки находилось черное вздутие опухоли – той, что нынче утром произошла из тела самого Бадди; он мучительно выкашлял этот сгусток вместе с болью. Бадди заполз в ванную, но до унитаза не добрался и, извиваясь червем, принялся натужно блевать на плитку пола, выхаркивая кровь и черные сгустки вроде той опухоли, что в банке. То был остаток того, что гнездилось внутри его; дар его болезни, помогающий в предстоящей работе.
Надо же – мертвые клетки. Весь ты – просто мертвые клетки. Он нежно постучал по баночке кончиком пальца. И опухоль внутри пошевелилась.
***
На другом конце города в неприбранной спальне Илэйн Олссен сидел Лопес и смотрел из окна на сонно темнеющий простор полей. Дом Илэйн располагался на окраине Истона, там, где городок сливался с сельской местностью. Невдалеке здесь текла речка, а лунный свет серебрил дальние горы. До слуха доносилось уханье совы (непонятно, то ли уже насытилась, то ли еще ищет добычу).
Из головы не шли мысли о Бадди Канцере. Стоя над ним вечером в баре Рида, Лопес ощущал высокое, на зуммер похожее гудение, которое, казалось, стеклянной резью впивалось в слух. Причина того звука была ему известна: мгновенная фокусировка чувств. Так с ним случалось, когда в сознании отдаленно мелькала догадка: кто-то открыл ворота в сад и приближается к порогу, хотя при этом неслышно ступает по тропке; или когда кто-то подходит сзади так близко, что ощутимо вторгается в личное пространство, хотя нарушителя при этом не видно, если к нему не обернуться.
При виде Бадди Канцера чувства Лопеса, вмиг наэлектризовавшись, обострились. Без явных тому объяснений Лопес предположил, что этот тип в баре хотел к нему прикоснуться, словно бы между ними шла некая игра, правила которой были известны одному Канцеру. Ее нюансы проявлялись в том, как он якобы неловко пытался подать свое удостоверение, или в том, как шулерскими змейками мелькнули его пальцы, стремясь задеть ладонь Лопеса при возврате документа.
Соприкосновения с Бадди Канцером Лопес избегал. Что-то подсказывало, что любой физический контакт с этим ковбоем – дело крайне нежелательное. А потому хорошо, что Канцер уехал из города. Хотя полного облегчения от этого все равно нет. Этот субъект – дурные вести для кого угодно, и спровадить его отсюда лишь означает, что он всплывет в другом месте и станет головной болью для кого-нибудь еще.
