ЗА ЧТО БЫЛ РАССТРЕЛЯН ВОЗНЕСЕНСКИЙ.[3]
Однажды Георгий Александрович Эгнаташвили позвонил в редакцию и неожиданно спросил:
— А знаете, за что и почему был расстрелян Вознесенский?
— Николай Алексеевич, бывший председатель Госплана СССР и член Политбюро?
— Он самый.
— Это «ленинградское дело», насколько мне известно…
— Берия пристегнул его к «ленинградскому делу», чтобы убрать с дороги, а основная причина состояла в том, что Сталин хотел его сделать своим преемником.
— Откуда вам это известно?
— Я был свидетелем разговора между Шверником и Шкирятовым, бывшим Председателем КПК.
— Когда состоялся этот разговор?
— Год я точно не помню: где-то между сорок шестым и сорок девятым. А день помню отлично — день рождения Сталина отмечали на Ближней. Мы со Шверником на каждый его день рождения приезжали. Но ни на одном таком мероприятии я Матвея Федоровича Шкирятова ни до, ни после этого дня не видел, хотя должность у него была высокая — заместитель Председателя Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС, а с 1952 года — Председатель КПК.
Он был таким «ти-ти-ти», по голосу противным. Я терпеть его не мог. А это было двадцать первого декабря вечером на Ближней даче. Собрались и как сели за столы, так только в шесть утра двадцать второго и встали. Тогда я успел рано и быстро подать машину Швернику. Шофер у нас очень интересный был, Сабинников его фамилия, сын профессора, к сожалению, он умер уже, он даже старше меня лет на пятнадцать—двадцать был. Но очень спокойный и интеллигентный человек, прекрасно водил машину и никогда ни в какие переплеты не попадал. Правда, на него кое-что просачивалось, но я верил ему как честному и порядочному человеку. И вот мы подали машину Николаю Михайловичу, он сел на свое место сзади, я захлопнул дверцу и стал садиться спереди, а тут Матвей Федорович неожиданно кричит: «Шверник! Шверник!» Я вышел из машины и открыл дверцу Швернику, чтобы он мог говорить с ним. А Шкирятов жил около нас, в Горках-10, рядом еще жили Маленков и Андрей Андреевич Андреев, секретарь ЦК, министр путей сообщения. «Николай Михайлович, подвези меня, пожалуйста», — подбежал к машине Шкирятов. «Пожалуйста», — согласился Шверник. Он был слегка выпивши, но тут ничего не поделаешь. Раз приехали посидеть, то как и сколько ни пей, а до утра трезвым все равно не останешься. Но и пьяным он не был. Шкирятов тоже был не пьян, но тем не менее изрядно навеселе. Я усадил его рядом со Шверником, захлопнул дверцу и сел рядом с водителем. Поехали. А между мной с водителем и Шверником было загораживающее стекло, отделявшее нас от шефа. Оно было, как всегда, опущено, потому что Николай Михайлович никогда от нас не отгораживался и держал в нашем «кадиллаке» это окно всегда открытым. Едем, значит, а они на заднем сиденье делятся своими впечатлениями от вечера, проведенного со Сталиным, и вдруг Шкирятов неожиданно говорит: «А ты видел, Николай Михайлович, лицо Маленкова, когда Сталин сказал, что нет?» И я прекрасно понял, в чем дело, из всего последующего разговора. А дело было в том, что в разгар застолья Сталин неожиданно заговорил о том, что он уже довольно старый человек и руководить государством ему осталось не так уж много времени. Поэтому надо бы сейчас выбрать человека, который бы сменил его на этом высоком посту, и начинать потихоньку готовить его к этой должности. Поскольку там присутствовали все члены Политбюро и ЦК, Иосиф Виссарионович заявил, что он ждет от них предложений. Первым, разумеется, высказался Маленков. Я не сомневаюсь, что его кандидатуру предложил Берия. Это подтверждается всеми моими многолетними наблюдениями. «Так ты обратил внимание, какое было лицо у Маленкова?» — донимал Шкирятов Шверника. «Да, да», — поддакивал Николай Михайлович, словно не замечая, как язвительно смакует Матвей Федорович подробности того, как Сталин без всяких объяснений и комментариев категорически отверг предложенную кандидатуру. И вдруг неожиданно сказал: «А вот насчет Молотова вопрос поставили правильно». — «А ты видел, как радостно заулыбался Молотов?» — снова съехидничал Шкирятов.
Как я позже на прогулке со Шверником догадался, Сталин тогда сказал, что кандидатура Молотова подходит по всем параметрам, но есть только одно принципиальное «но»: дескать, Вячеслав Михайлович от него самого далеко годами не ушел и Молотов такой же старый человек, как и он сам. А надо выдвинуть такую личность, которая могла бы руководить государством, как минимум, лет двадцать—двадцать пять. Из разговора в машине я понял, что потом все долго молчали и больше никого не решались выдвигать. Тогда Сталин, выждав паузу, сказал: «Хорошо. Теперь я предложу вам человека, который может и должен возглавить государство после меня. Имейте в виду, что этот человек должен быть из нашего круга, хорошо знающий нашу школу управления и которого не надо ничему учить заново. Он должен быть хорошо натаскан во всех государственных вопросах. И поэтому я считаю таким человеком Вознесенского. (Насчет его грубости он тогда ничего не сказал.) Экономист он блестящий, государственную экономику знает отлично и управление знает хорошо. Я считаю, что лучше его кандидатуры у нас нет».
В ответ, как я понял из разговора, было гробовое молчание. Сталин оглядел всех присутствующих и неожиданно спросил: «Может, кто-то хочет сказать что-либо против? Или у кого-нибудь есть какие-то возражения?»
И опять никто не проронил ни слова. Причем Шверник отнесся тогда в машине к словам Большого вполне положительно, да и Шкирятов ничего плохого о Вознесенском не говорил, хотя он был таким человеком, что мог у кого угодно изъяны найти. Но тут ни слова в его адрес не произнес. Обсудив этот сенсационный эпизод, они долго хвалили вечер, продлившийся до рассвета, и были очень довольны, что так хорошо провели время. Вскоре мы приехали в Горки-10, подъехали к даче Шверника, высадили его и повернули к себе. Все цэковские дачи были рядом, а пешком от дачи Шверника до дачи Шкирятова было всего минут семь-восемь ходу.
— А у Шверника была большая дача?
— Я бы сказал, что небольшая. Внизу была кухня, при ней комнатка небольшая и отдельная бильярдная, а наверху еще две комнаты. И была беседка-веранда, над ней комната, в которой в ту ночь спала Светлана, и еще была маленькая комнатка коменданта. Вот и все.
— А вы хорошо помните ту ночь, когда случился удар у Сталина?
— Как вчера, — вздохнул Георгий Александрович. — Нам позвонили в восемь утра.
— Кто назвонил?
— Дежурный, полковник Холемский, из КГБ. А у меня тогда радикулит сильнейший был. Еще вечером я связался со своим заместителем Ротовым и попросил его сменить меня утром, потому что я даже ходить не мог. К утру я прилег на диван, который в другом конце веранды от письменного стола стоял. А телефон был на столе. И вот когда он зазвонил, я на четвереньках подполз к столу и снял трубку. «Бичиго, — сказал тогда полковник (он хорошим человеком был, этот Холемский, и, пожалуй, единственным из нашей службы, кто меня называл по-домашнему), — надо срочно ехать к Большому на Ближнюю. Беда с ним». Мой радикулит как рукой сняло. Я кинулся на второй этаж, разбудил Шверника, Светлану мы не будили, и минут через десять—пятнадцать выехали. Там уже были Берия, Маленков, Молотов и другие члены Политбюро. Эти события уже более или менее точно в литературе описаны.
