«Давай, давай, дальше! Один за другим, – бормочу я, делая на кухне кофе, – одно переходит в другое, одна любовь – в другую. Или нет? Или любовь неизменна? Все время одна и та же? Может, она просто наполняет разные сосуды? Является нам в разных мужчинах, принимает разные обличья, оставаясь одной, единственной, настоящей? Значит, это не любовь меняет лица, а любимый? Один за другим, мужчина за мужчиной… Иоганн… – Я размышляю, заливая в кофеварку воду. – Да, Иоганн тоже был».
– Ты что-то сказала? – Муж стоит у меня за спиной.
– Нет, это я собаке. Говорю, что мы попозже еще погуляем.
Муж смотрит, как я вставляю в кофеварку капсулу с кофе.
– Тебе бы лучше чаю, – замечает он.
Я киваю, подставляю чашку и нажимаю кнопку «пуск».
– У тебя больной вид, – говорит он.
– У тебя тоже, – отвечаю я.
Он смотрит на меня с тревогой. «Я принесу градусник».
Это оружие. Его направляют собеседнику в лоб и спускают курок – выстреливает синий лазерный луч. Через пару секунд раздается сигнал, на дисплее появляется число: 39,6. Цифры мигают.
– Тридцать девять и шесть? С ума сойти.
– Дай-ка мне, – говорю я и направляю луч лазера на него. 37,4. Ничего не мигает.
– Приляг, – советует муж.
– Мне нужно работать, я же пишу, – возражаю я.
– Нет, тебе нужно прилечь.
Он берет меня за руку и укладывает в кровать. «Спи», – говорит он. Вид у него какой-то грустный.
Подушка – как бетон. Я проваливаюсь в нее, хотя она – словно каменная. Закрываю глаза и вижу темный туннель. Стук колес, подъезжает поезд метро. Свет двух круглых фар бьет по глазам. Я отворачиваюсь, но в тот же миг с другой стороны тоже подъезжает поезд. Что все это значит? Мне же это знакомо – я в Берлине, двенадцать лет назад, меня только что бросили – я в моем романе! Голова гудит. Хочется сказать: «Принеси аспирин», но тут же понимаю, что с мужем еще не знакома.
Справа и слева одновременно подъезжают поезда метро. Словно огромные игрушки – легкие, солнечно-желтые. На поезде, идущем из центра, написано направление: Рулебен[6]. Звучит неплохо. Я стучу по гофрированному алюминию и вхожу в вагон. Десять минут спустя мы на конечной станции. Я остаюсь сидеть. Отключают электричество, какое-то жужжание, тишина. Подхожу к двери, она не открывается. Снова сажусь. По платформе идет мужчина, видит меня и машет мне рукой – выходи. Я отворачиваюсь, изучаю соседние пути, затем – свои руки, затем – небо.
В кармане у меня билет на самолет, немного денег, связка ключей. Телефон я оставила у Якоба, в кухне на столе. Должно быть, я потеряла сознание во сне, мыслимое ли дело – проспать пятнадцать часов; когда проснулась, было три часа пополудни, голова горела и болела. Якоба не было. Я даже в кладовке посмотрела – его не было. Набрала его номер и вздрогнула – сотовый оглушительно звенел на кухонном столе. Я положила свой рядом.
Я ушла из квартиры. Напротив наискосок – турбюро. Я перешла четыре полосы по диагонали. Такси просигналило, с мотороллера крикнули: «Тебе что, жить надоело?!» Дама в турбюро разговаривала по телефону. Шепотом. Я ждала. Время от времени посматривала на нее, она отмахивалась и прикрывала трубку рукой, но я и так ничего не слышала. «Посреди недели, на ближайшее время и в один конец – это будет дорого», – сказала она, закончив телефонный разговор. На табличке значилось: «Сандра Билла-Стокманн». «Вы замужем?» – спросила я. Она как раз с бешеной скоростью тарабанила по клавиатуре. «А что?» – отозвалась она. «Ваша фамилия. Я вот думаю, вас сначала звали Стокманн или сначала Билла? И почему вы просто не выбрали Стокманн? И главное – почему не отказались от фамилии Билла?» Нет, это все просто промелькнуло у меня в голове. А произнесла я только: «Ваша фамилия».
– По наследству досталась, – сказала она.
– А-а, – протянула я, хоть и не поняла, в чем дело.
– Ну что, можем теперь вернуться к билету?
Я кивнула. Она обратила мое внимание на то, что билет на поезд, как правило, дешевле. Но я настаивала:
– Мне нужно уехать как можно раньше и как можно быстрее. Я больше не смогу трястись шестнадцать часов в поезде, это абсолютно исключено, я только вчера вечером приехала.
– Как вам будет угодно, – сказала она.
Я забронировала билет на самолет до Вены, «а там уже посмотрю, как дальше добираться».
А если он мне сейчас звонит? Если он пытается дозвониться, все снова и снова? Ведь он же вернется в квартиру проверить, как там я, не умерла ли от горя – и такое возможно. Вот бы он был уже в пути, как раз в эту минуту, и вот бы он боялся увидеть, что его там ждет. А что потом? Он обнаружит наши сотовые – рядом на кухонном столе, и больше ничего.
Лязг, рывок. Поезд тронулся. Теперь сижу против движения. Стрелки на вокзальных часах стоят вертикально. До рейса еще шестнадцать часов. Вечер только начался. Проехав десять минут, я встаю, не задумываясь, и подхожу к двери, но, когда поезд останавливается, на кнопку открывания дверей не нажимаю. Снова сажусь. Если бы у меня был телефон, можно было бы позвонить Регине, давно не виделись. Я считаю остановки. Шестнадцать. Без труда нахожу пивную, которую она мне показала – Регина, моя студенческая подружка. Ее слова: «Это моя гостиная» всплывают у меня в памяти, когда я открываю дверь; я оглядываюсь по сторонам, но ее нигде не видно.
Он входит и смотрит мне прямо в глаза. Глаза у него – голубые, пронзающие насквозь, мне кажется, я их уже где-то видела. Он садится у стойки. Я думаю о его глазах – где я могла их раньше видеть? Рисую глаза на подставке для кружки – миндалевидные, слегка раскосые, и, когда он вдруг оборачивается и смотрит на меня, понимаю: это глаза собаки, сибирского хаски. Шариковой ручкой натыкиваю на подставке бесчисленные точки, вернее даже, маленькие черточки, останавливаюсь и вижу: точки, нарисованные под глазами хаски, это же щетина – как у него.
Я плачу – он соскальзывает с барного стула, наклоняется и завязывает шнурок. Я стою прямо перед ним. Смотрю на его макушку. Он поднимает голову и смотрит на меня своими глазами хаски, потом принимается за второй ботинок.
На улице я жду его. Всего пара секунд – и он выходит. Мне кажется, он едва заметно кивает. Я разворачиваюсь и ухожу.
Смеркается. Я иду в темноту, она принимает меня, с каждым шагом я все больше погружаюсь во мрак. Шагов за уличным шумом не слышно. Посередине проезжей части трамвай со скрипом вписывается в поворот и приближается ко мне, справа и слева от него в две полосы – машины. Я решаю при первой возможности свернуть на тихую улочку. Но перекрестка все нет. Я не позволяю себе обернуться и ускоряю шаг.
Едва завернув за угол, я слышу птичье пение. Останавливаюсь и вслушиваюсь. Кажется, птаха поет о любовных терзаниях – протяжно и заливисто, нежно и пряно, трогательно и настойчиво одновременно, и главное – очень, очень громко. «Дрозд», – раздается прямо у меня над ухом, я вздрагиваю. Голос высокий, слегка металлический, мне он неприятен. Я хочу идти дальше, но мой спутник забегает вперед. «В городе, – говорит он на ходу, – дроздам приходится петь громче, чтобы их услышали». Он обгоняет меня, глядя мне в лицо. «К сожалению, они не контролируют уровень звука, – продолжает он, – и чаще всего практически кричат». В сгустившихся сумерках его глаза кажутся почти карими, но взгляд по-прежнему сверлящий. Он поднимается вверх по улице, я нерешительно плетусь следом. Спина у него удивительно прямая, почти застывшая, но руки мотаются так, словно толком не закреплены на теле. Мне не нравится идти за ним, я решаю на следующем перекрестке повернуть направо. Мы доходим до поперечной улицы, и он сворачивает направо, я застигнута врасплох и продолжаю идти вслед за ним, вдоль кирпичной стены, за которой – парк с высокими деревьями. Легкий ветер играет ветвями, на которых как раз появились новые побеги и почки, а кое-где уже и цветы. Он останавливается у железных ворот. Тем временем совсем стемнело. Он нажимает ручку, дверь не поддается. Он разбегается и напрыгивает на стену, вскидывая при этом руки вперед и вверх, ему удается зацепиться за край стены. Он подтягивается и в следующее мгновение исчезает по ту сторону ограды. Пульс бьется у меня в горле. Проходит несколько минут, ничего не слышно и не видно: я чувствую себя обманутой и покинутой – нелепо стоять вот так, не понимая, чего ты ждешь. Размышляю, куда мне теперь податься. Со стоном он снова бросается на стену, на этот раз с другой стороны, подтягивается, кряхтя, и смотрит на меня сверху. «Хочу тебе кое-что показать», – говорит он, прыгает и приземляется прямо передо мной. Тут же вскакивает, прислоняется спиной к стене, подставляет сцепленные руки, чтобы я взобралась. Мне что, в самом деле предлагают опереться на эти плохо закрепленные на теле, на эти болтающиеся руки? Не глядя ему в глаза, я встаю прямо перед ним, берусь за его плечи, наступаю на руки и без труда перебираюсь через стену.
