Книга Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер

– Ты где?

– Посреди дороги.

– Ты позвонил в полицию?

– Нет.

– Заведи машину.

– Не получается.

– Ты знаешь, где точно находишься?

– Нет, подожди, нет, не знаю.

– Что ты видишь?

– Ничего.

Я позвонила в полицию. На рассвете они доставили Якоба ко мне. Офицер сказал, что ему как-то удалось добраться до обочины и это спасло ему жизнь. «Позаботьтесь о нем». Якоб сидел безучастно. Когда полицейские ушли, он сказал: «Ты должна репетировать со мной новые роли. Я больше не выдержу в этом захолустье. Ты ведь помнишь, это я решаю, что здесь реально. Я! Я! Я!»

Так все снова началось. Я с ним репетировала. Я его провоцировала. Я его мучила. Я обращалась с ним, как с ребенком – как с ребенком, которого у меня не было. Первое, что я потребовала – он сам должен выбрать подходящие роли, а второе – теперь он каждый раз, как только сядет за руль, будет разговаривать. Я настаивала, что он должен называть все, что видит, все без исключения, и вслух читать каждую вывеску и каждый знак, встречающиеся на пути. Я сказала – и я правда в это верила, – что это единственная возможность не заснуть за рулем. Якобу это давалось нелегко, особенно когда я сидела рядом, он говорил, что чувствует себя идиотом, но через несколько месяцев он привык.

Он не мог найти себе роли по душе, поэтому, отпустив несколько презрительных замечаний, за выбор взялась я. «Шекспир, Клейст, Бюхнер, – сказала я. – Мальволио, Ахилл, Войцек». Ранен, ранен, убит. «Не может быть, чтобы с таким репертуаром мы тебя куда-нибудь не пристроили». Якоб обнял меня. Я настроилась вытащить из него все самое лучшее или, точнее сказать, все, на что он способен. В выборе средств я себя не ограничивала. Когда мы репетировали Войцека, я некоторое время смотрела на него, а потом принималась орать, как будто я не режиссер, а его сценический противник – Доктор, который использует его вместо лабораторной крысы: «Своими глазами вижу: средь бела дня на улице Войцек мочится на стену, как пес паршивый!» Когда мы репетировали Мальволио, я не делала различий между ним и ролью, называла его Якоб и спрашивала, неужели он и в самом деле мог поверить, что его госпожа написала ему любовное письмо? Когда мы репетировали Ахилла, я была безжалостна: «Извини, но я просто не верю в твою любовь». И он старался снова и снова, он умолял, он бесился, он кричал и неистовствовал, и, когда он наконец отчаивался, я говорила: «Так, хорошо, закончили на сегодня, продолжим завтра».

Весной он мне вдруг сообщил, что влюбился. Сказал, что переоценил меня, не такая уж хорошая у меня интуиция, иначе я бы уже давно догадалась. Я не знала, что чувствую – шок или облегчение, я вдруг ощутила себя невесомой. «Это должно прекратиться», – сказала я. Он ушел. В следующие выходные приехал снова. «Все кончено», – сказал он.

– Здесь или там?

– Там.

Он ткнул подбородком куда-то вдаль. Прежде чем уехать, он сказал:

– Я испытывал жгучее желание рассказать тебе, как мне хорошо. Показать тебе, как прекрасно быть влюбленным. Разделить с тобой это чувство. Понимаешь?

– Нет.

– Я люблю тебя.

Он поцеловал меня и сел в свою новую машину – старый «фольксваген-пассат». Опустил стекло. «Мы слишком отдалились друг от друга», – сказал он. Мы кивнули друг другу. «Доброй дороги!» Я помахала ему вслед. Он завернул за угол, как всегда, и я увидела, что он шевелит губами, как всегда. «Улица с односторонним движением. Движение велосипедов в обоих направлениях. Разрешенная скорость – тридцать километров в час». И как всегда, я испытала смешанные чувства – нежность и в то же время неловкость.

Я стала присматривать работу поблизости от него. В театре Граца сменился художественный руководитель. Я слышала, Грац – красивый город, немного в стороне, конечно, на юго-восточной окраине немецкоязычного пространства, что мне там, черт побери, делать, но город красивый, я слышала. Когда я подписала договор с Грацем, он сообщил, что разорвал свой с Зальцбургом и переезжает в Берлин, хочет побыть свободным художником. «Мне кажется, мы все время не совпадаем», – сказала я.

А когда наступила осень и приближался его день рожденья, он дважды приехал, не предупредив, и позвонил в дверь, хотя у него были ключи. И когда я открыла, спросил, одна ли я.

Он привязался ко мне. Стал приезжать намного чаще, чем раньше. «Девятьсот километров – это ерунда, – говорил он, – пустяки, восемь часов, проблем нет». Он теперь сам может распоряжаться своим временем, он ведь свободен, мог бы вполне сказать – без работы. Дни он проводил на автобане, ночи по большей части в моей постели. Деньги у него закончились, он зависал у меня неделями, покупал продукты, готовил, наводил порядок в доме. Интересовался исключительно политикой. Круглосуточно переключал каналы в поисках новостей. Говорил, что мир невыносим и в новом тысячелетии ничего не изменилось, скорее наоборот, он должен мне это показать, вся эта несправедливость, она же повсюду, от нее с ума можно сойти. Он выключил телевизор. Сказал, что в начале нового года у него кое-какие встречи в Берлине, он начинает карьеру в кино. Он появлялся все реже, а однажды вечером, весной, попросил меня приехать как можно скорее. Я сказалась в театре больной, опоздала на ночной поезд, села на первый попавшийся, доехала с тремя пересадками. Он встретил меня на вокзале и заявил, что влюблен. «Мне нужно сначала выспаться, – сказала я, – можно?»

Я лежала на его матрасе и думала о фразе, которую не произнесла у гроба моей бабушки, о той единственной фразе, которую не опустила к ней в могилу, она прилипла ко мне, как полиэфирная смола или как лапки геккона к отвесной стене, я просто не могла от нее избавиться: «Любовь не выбирают, душа моя». Она погладила меня по щеке. Я улыбнулась ей и сказала: «Это должно прекратиться».

Стук исчез. Тишина. Зато теперь щиплет глаза. На экране перед моим взглядом танцуют черные значки, вверх-вниз, вверх-вниз. Касаюсь щеки. Ах, бабушка. Что это такое – любовь? Почему она может прийти и уйти? И куда она уходит, когда уходит?