– Может быть, позвать медсестру? – неуверенно спрашивает у директора учительница.
Директор сердится, учительница нервничает, я реву и только Ваня, как всегда, спокоен.
– Это я придумал, извините, – как ни в чем не бывало говорит он.
Как будто мы обсуждаем погоду. Я восхищаюсь Ваней через запотевшее стекло аквариума и свои потоки слез.
– Да зачем?! – говорит директор. – И куда вы вообще дели рыбку?
1992
Ваня закуривает. И я, чтобы не отстать от него, тоже прошу сигарету, хотя и делаю это впервые в жизни; я стараюсь затянуться так, чтобы было видно, какой я профессиональный курильщик. Я незаметно оглядываю группу ребят, с которыми мы стоим. Мне бы хотелось пойти куда-нибудь вдвоем, не стоять здесь, но Ваня, как обычно, в центре внимания, а я – в его тени, и увести его отсюда просто нереально.
Я говорю, что мне пора домой. Говорю тихо, но Ваня слышит и охотно вызывается проводить меня.
– Чего ты такой? – спрашивает он меня по дороге.
– В смысле?
Я делаю вид, что не понимаю, о чем он.
– Мне правда домой пора, мать все время ругается, что я у тебя целыми днями торчу.
– Да нет, я не о том. Ну, ты понимаешь. Ты это… интровертик.
– Да не интровертик, а интроверт тогда уж.
Я улыбаюсь.
Перед тем как уйти, Ваня зовет меня куда-то, к кому-то, в чью-то квартиру – на следующие выходные. Говорит, что уже решил – мол, я пойду с ним. Я пожимаю плечами. Улыбаюсь: хорошо, что у меня есть такой друг.
Входя в квартиру, я думаю, что пришел раньше всех. Спокойно открываю дверь в нашу комнату. И вижу маму и всех наших соседей. И мама плачет. И пьет что-то из маленькой рюмочки.
И мне говорят, что моего папы больше нет.
* * *
– В кино похороны совсем по-другому как-то показывают, – говорит Ваня.
– Пойдем на лестницу, – говорю я.
Мне невыносимо в нашей квартире, где много незнакомого мне народа; мы сидим на полу в коридоре, и я – как маленький – вижу одни ноги – женские, мужские, проходящие туда-сюда. И мне тяжело говорить, Ваня спрашивает меня о чем-то, я открываю рот, и у меня не получается ничего сказать.
На лестнице темно.
– Просто пьяного, на улице, ножом? – спрашивает Ваня.
Я киваю. Мы стоим и молчим, и ничего не происходит. Я хочу уйти отсюда, и Ваня это как-то чувствует.
– Пошли ко мне, – говорит Ваня.
Оглядываюсь на дверь в нашу квартиру, там поминки, шум, возня. И я киваю. Ваня начинает спускаться по лестнице не оборачиваясь, и я плетусь за ним, ступенек не видно, кажется, что мы спускаемся не на первый этаж, а просто в темноту.
Ваня 1994
Под подушкой звонит будильник. Я выключаю его, не открывая глаз, но бабушка уже распахивает дверь, кричит, что пора вставать. Рядом со мной спит Юра, я смотрю на него с завистью, ему не надо подниматься в такую рань.
Я бреду на кухню. Все в квартире видят седьмой сон, и только я да бабушка сидим на кухне. Вернее, сижу я, а бабушка наливает себе чай. Закуриваю.
– Ты посмотри, курит! Импотент несчастный!
Бабушка негодует. Я хихикаю. Смешно – импотент. Ей-то откуда знать?
– Кто рано встает, тому Бог подает, – уже мягче говорит бабушка.
Я вскакиваю, подбегаю к ней, пытаюсь обхватить ее необъятные бока и станцевать танго. Она отбивается.
– Бабушка, у тебя православие головного мозга, ты знаешь об этом?
Бабушка не расположена шутить. Она хочет, чтобы я взял себя в руки и дошел до школы.
– Юра же бросил школу, че, мне тоже нельзя?
Я не дослушиваю тираду, которой она разражается в ответ. Бла-бла-бла, ты не Юра и так далее. Хлопаю дверью.
После школы я стою с одноклассниками у ворот, ведущих на территорию. Девчонки обсуждают какую-то чушь, выделываются перед парнями. Даша гнусавит: «Ва-а-нь, ты слушаешь вообще?» Поворачиваюсь к ней, делаю большие и круглые глаза: «Да что ты говоришь?!» Все смеются. Это просто – быть компанейским, шутить, отвечать, даже не слушая разговора.
Напротив, через дорогу, стоит женщина, почти старуха, ее опухшее лицо кажется мне знакомым, я подхожу к ней.
Это Юрина мать.
Я здороваюсь. Мне зябко и неуютно, хорошее настроение сдувает холодным ветром. Я не знаю, что ей сказать.
– Ну как там мой Юрик? – говорит она.
Я говорю, что все хорошо. Что Юра живет у нас. Еще что-то. Я наблюдаю за ней и вижу, как она постарела. На самом деле мы все изменились, и Юра, и я. Я до того высокий и худой, что стараюсь надевать на себя побольше одежды, я – как капуста. А Юрина мама похожа на нищую, которая просит подаяния у церкви. Мы стоим, и мне очень хочется уйти, но я не знаю, как это сделать. Она, не глядя мне в глаза, спрашивает, не добавлю ли я ей мелочи на «что-то там», и мне становится жутко, совсем жутко, это же Юрина мать. Даю ей несколько десяток и стараюсь уйти до того, как услышу это страшное «спасибо».
Дома я ничего не говорю об этом Юре. К моему приходу он только встает с постели. Одевается. Смотрю на него: да, он тоже изменился – пропал лишний вес, лицо стало замкнутым и злым. Наша одежда очень похожа, мы вообще стали похожими.
Но что касается одежды – так это можно объяснить тем, что моя и его одежда давно уже перемешалась и валяется кучей-малой на полу в моей комнате.
– Чем займемся? – говорю я.
Теперь все изменилась, и это Юра решает, что нам делать, когда закурить, куда пойти.
– У меня дела в центре, а потом можно пойти к кому-нибудь в гости. Но сейчас еще рано.
Юра не предлагает, он всегда просто констатирует то, что мы будем делать. Я не возражаю, меня всегда все устраивает, потому что в большинстве случаев мне все равно. Мы выползаем из дома, только когда уже начинает темнеть, зимой, кстати, темнеет рано, но все равно.
– Может, к Антону завалимся?
Он кивает:
– Можешь сразу к нему, я потом догоню.
Теперь Юра всегда серьезный и никогда не улыбается.
– Да нет, я уж с тобой схожу, мне все равно куда идти.
И именно потому, что мне вечно все равно, мы оказываемся во дворе-колодце, и я стою в арке, на стреме, пока Юра забирает деньги у парня в пижамных штанах и пальто.
