Быстро темнело. Намокшая одёжка облепила тело и на свежем ветру холодила, как жабья кожа, будто и не выбрался из воды, да так оно и было — дождь всё ещё густо сеял, но, обнадёживая доброй погодой там, куда скатилось невидимое за день солнце, тоненьким лезвием прочеркнула тьму оранжевая полоска, но потешила недолго, скоро остыла, и чёрная полсть наглухо застегнулась по всему окоёму.
В створе ворот зажёгся фонарь, бледной звёздочкой маня к людям, теплу, но Аввакум не спешил к нему. С трудом стащил сапоги, вытряс из них воду с раскисшими стельками, отжал холщовые портянки. И всё сидел, свесив с колен могучие руки, слушал сквозь шумок дождя вялое шевеление Волги, смертельно усталый, будто пловец с утопшего судна, обретший спасительный берег.
Деньги, с которыми так легко расстался, были не последними. Остался ещё рубль с алтыном и двумя деньгами. Он пересчитал их, ссыпал в кису, упрятал за пазуху.
— Да никак Аввакум?! — окликнул знакомый голос. — Ты ли там пятнишь, отче?
— Да никак ты, Фёдор? — удивлённо отозвался он в темноту.
Подошёл дьякон Фёдор в накинутом на плечи пустом крапивном куле. Протопоп поднялся, стоял перед ним с портянками в руках, улыбался продрогшими губами.
— Как ты здесь? — он качнулся к дьякону. — В темноте видишь?
Фёдор засмеялся, кивнул в сторону ворот.
— А ты, брат, храбе-ер, — рукавом смахнул с лица дождинки вместе с улыбкой. — Я тебя ещё засветло там углядел. Всякий вечер обхожу сидельцев тюремных, их в подвалах битком, а тут особый случай — на Ксению глянуть, может, причастить тайно. Отказано ей приобщиться святых даров… Ловко ты управился. Жива?
— Успе-ел… Не осуждаешь?
— Сам откопал бы, ночи ждал.
Аввакум подхватил котомку:
— Грамотка тут для тебя.
— Это кто же вспомнил?
— Семён. Домашней церкви боярыни Федосьи Морозовой попец.
— A-а, родня дальняя. Добрый он человек. — Фёдор вызволил из Рук Аввакума котомку. — Знаю и боярыню. Строгая молитвенница Федосья. Ну, тронем, не надобно тут зазря торчать.
Протопоп натянул сапоги на босу ногу, портянки сунул за пояс. Впритирку, плечом подпирая плечо, двинулись вверх по скользкому косогору.
— Кто там у вас дуром звонит? — дыша, как кузнечный мех, поинтересовался Аввакум.
— Да кто?.. Звонят кому не лень, а ноне сына боярского отпевали. Шибко он не люб был людишкам. Вот и звон дурной. Обыскали колокольню — никого. Тут вдругорядь сполох. Чудно-о!.. Постоим давай, отдышимся.
Постояли. Фёдор досказал:
— А народ доволен. Бесы, говорят, веселуются, душу родственную встречают. Срамной был человече. За кобеля этого Ксению-то…
— Бог ему судья, — сурово предрёк Аввакум.
Кроме тихого огонька в створах городских ворот суетился другой, у самой земли, то пропадая, то оживая. Доносились невнятные голоса. Один говорил громко, с острасткой, другой ответствовал глухо и виновато.
Подошли. В порхающем свете жестяного фонаря с оплавленной сальной свечой узнали сотника Ивана Елагина, сухопарого, с утиным носом и узкими татарскими глазами. Щурясь, он поджидал их с поднятым над головой фонарём.
— A-а, дьяче Фёдор, — вглядываясь из-под отёчных век, удивился он и совсем сузил глаза. — Кого это ты привёл? Неужто Аввакум-батюшка пожаловал? Давненько не видались. Сказывали, ты в Москве, да при царёвом дворе, а ты вот он. Ну, рад гостю.
За спиной сотника Луконя в красном с жёлтыми нашвами кафтане, с широким лезвием бердыша, по которому плавали багровые блики, казался страховидным стражем огненной преисподни. Он корчил рожи, отчаянно подмигивал Аввакуму, дескать, всё устроил ладом, как договорились.
— Благодарствую на добром слове, Иван, — пряча улыбку, поклонился сотнику протопоп.
— Пошто вы в хлябь этакую да в нощи, аки тати? — Елагин опустил фонарь на землю, глядел на них тёмными прорезями глаз. — Теперь время стражи, в город пущать не велено, как не знаете? Это ж какие печали на долгих примчали?
— Припозднился, — добродушно прогудел Аввакум. — Домой охота, терпежу нет.
— Чудно-о! — Елагин повилял головой. — Ночью из Юрьевца тож в непогодь сбёг… Кто тебя водит в потёмках? Не тот ли, с головой-ухватом?
— Тьфу на тебя! — фыркнул Аввакум. — Не заигрывай с ним, ночью его вражья стража, а не твоя. Ну-тко, окстись!
Елагин суетливо закрестился.
— Ты теперь в Нижнем начальствуешь, я верно укладываю? — спросил Аввакум. — А что в Юрьевце? К чему прибреду?
— Ворочайся с лёгкой душой, — успокоил сотник. — Там теперь новый воевода — Крюков. Знавал его? Он в охранном полку служил у царевен. Двор твой порушенный поправил, а обидчика твоего Ивана Родионыча в железах на Москву в Разбойный приказ отволок. Радый небось?
— Помилуй его, Господи. — Аввакум перекрестился. — Вот куда ведёт гордыня. Жалко человека. В Разбойном не ладят, там на дыбе ломом калёным гладят. А ты, гляжу, не жалуешь его? Ведь правду молыть, дружбу с ним водил, а в ночь мою побеглую в хоромине его весело гостевал.
— То по службе было, — досадуя на себя за начатый разговор, чертыхнулся Елагин, передвигая глаза на Фёдора. — Ты пошто с ним, дьяче? Встречать ходил?
Фёдор надвинулся на сотника, вперился в него умными глазами.
— А позвали меня, — шёпотом заговорил он. — Костромского купца причащать позвали. Плыл Волгой за барышом да остался нагишом. Наши тати, новгородские, ограбили и пришибли. Дале поплыл упокойником. А батюшку Аввакума по дороге сюда ветрел.
— И добро, что сошлись, а то одному-то бы мне смертка лютая, — вмешался протопоп. — Набрёл на берегу на свору собачью, они там пропастинку каку-то делили — грызлись, а тут человек на них прёт. Ох! И навалились. Оробел всяко, а тут Фёдор. Воистину — ангел-спаситель.
Елагин поднял фонарь над головой, высветил их лица.
— Пропастинку? — Он недоверчиво прищурился. — Каку таку пропастинку?
— Да мало ли каку!.. Ты иди подступись к имя и глянь, — грубо посоветовал Фёдор. — Если не дожрали — сгадаешь каку. Мы-то палками однимя обружились, от орды такой отсаживаясь, а у тя небось саблюха на брюхо навешана. Ею-то способней отмахиваться!
— Многовато их развелось в Нижнем! — Аввакум хмыкнул. — Чаю, вдосыть накормляешь их, Иван.
— Дык харчую поманеньку! — щурясь на протопопа, огрубил голос сотник. — Ну а далече отсель бились-то?
— Версты две, або три, — глядя через плечо в сторону смутно шевелящейся в темноте Волги, засомневался Аввакум. — По грязище такой как узнать. Ноги путами путает.
— Да уж, — Елагин почавкал сапогами. — Ужо утром схожу, гляну.
Он поправил в фонаре свечу, матюгнулся, поплёвывая на укушенные огнём пальцы.
— Ну, отцы, делать неча, пошли ночевать. А ты-ы!!. — Елагин поднёс кулак к носу Луконе. — Не дрыхай, раззява!
