Предисловие
«Руси есть веселье питье, не можем без того быти» — так когда-то ответил, по мнению летописца, великий киевский князь Владимир Святославич (980—1015) на предложение принять ислам, привлекавший его разрешением многоженства, но запрещавший употребление крепких напитков. С тех пор эта фраза нередко служила аргументом в пользу исконности русских питейных традиций и «русского духа» с его удалью и безмерностью.
Посещавших Россию «немцев» удивляло многое: и почти священная власть царя, и необъятные территории, населенные разными народами, и чуждый быт. С легкой руки иностранцев в Европе появилось представление о «загадочной русской душе», одним из основополагающих элементов которой считалось неумеренное потребление спиртного. Типичным для подобного рода суждений может служить свидетельство секретаря голштинского посольства в России Адама Олеария, который несколько раз в 30-е годы XVII века посещал Россию и написал интересную книгу о ее жителях. Ученый немец был любопытен и знал русский язык, поэтому смог описать подробности русской жизни — и в том числе русский кабак и набор общеупотребительных ругательств. Он верил, что Россия — наиболее пьющее государство в мире: «Порок пьянства так распространен у этого народа во всех сословиях, как у духовных, так и у светских лиц, у высоких и низких, мужчин и женщин, молодых и старых, что если видишь по улице там и сям пьяных, валяющихся в грязи, то не обращаешь на них внимания, как на явление самое обычное»{1}.
Сочинение Олеария стало своего рода штампом восприятия России просвещенным европейцем. В следующем столетии прусский король Фридрих II полагал, что русский народ «тупоумен, предан пьянству, суеверию и бедствует»; а еще веком позже французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин передавал свои впечатления почти теми же словами: «Величайшее удовольствие русских — пьянство, другими словами — забвение. Несчастные люди! Им нужно бредить, чтобы быть счастливыми»{2}.
Не менее глубокое знание русской души продемонстрировала уже в наши дни президент Латвии В. Вике-Фрейберга: «Мы не переубедим, не изменим сознание тех пожилых россиян, которые 9 мая будут класть воблу на газету, пить водку и распевать частушки, а также вспоминать, как они геройски завоевали Балтию». Госпожа президент искренне убеждена не только в существовании исконно русской традиции пить водку с воблой, но и в том, что ветераны войны главной своей заслугой считают завоевание Балтии, а не победу над фашистской Германией.
Устойчивость подобных мнений любопытна еще и потому, что европейские страны сами переживали в XVI—XVII столетиях алкогольный бум. Повальное пьянство соотечественников заставило вдохновителя Реформации Мартина Лютера признать в 1541 году: «К прискорбию, вся Германия зачумлена пьянством; мы проповедуем и кричим против него, но это не помогает… Наш немецкий дьявол — добрая бочка вина, а имя ему — пьянство»{3}. В Англии XVIII века производство джина выросло настолько, что его употребление стало национальным бедствием. Полотна Уильяма Хогарта («Переулок джина», «Предвыборный банкет») запечатлели эту эпоху в жизни доброй старой Англии, где «пьянствовали и стар и млад, притом чем выше был сан, тем более человек пил. Без меры пили почти все члены королевской семьи, за исключением самого короля. Считалось дурным тоном не напиться во время пиршества». Журналы помещали карикатуры на обжору и пьяницу — наследного принца, а сам глава правительства в 1783—1806 годах Уильям Питт Младший мог заявиться навеселе на заседание парламента; газеты сообщали, что после очередного приема премьер-министр «шатался подобно его собственным законопроектам»{4}.
В самой России склонны были считать пьяницами соседей — немцев и поляков. В землеописаниях-«космографиях» XVII столетия встречается оценка «земли Германии»: «Человецы ласковы, и смирны, и слабы ко пианству и к покою телесному». Неоднократно переиздававшаяся в XVIII—XIX веках «Опись качеств знатнейших европейских народов» отмечала французскую «учтивость» и английскую «набожность» и указывала, что «немец пьет много, а ест мало»{5}. Петровский дипломат и вельможа Петр Толстой, направляясь в 1697 году через польские земли в Италию, посчитал необходимым отметить «пьяную глупость поляков», которые, «когда напьютца пьяни, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все сгибли»{6}.
Но он же высоко оценил образ жизни венецианцев: «Народ самой трезвой, никакова человека нигде отнюдь никогда пьяного не увидишь; а питей всяких, вин виноградных розных множество изрядных, также разолинов и водак анисовых, изрядных, из виноградного вина сиженых, много, только мало их употребляют». Почти так же отзывались члены русского посольства 1667—1668 годов стольник Петр Потемкин и дьяк Семен Румянцев об испанцах: «Во нравах своеобычны, высоки… неупьянчивы: хмельного питья пьют мало, а едят помалу ж. В испанской земле будучи, посланники и все посольские люди в шесть месяцев не видели пьяных людей, чтоб по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали»{7}. Московские люди XVII века были, кажется, удивлены тем, что при изобилии крепких напитков даже «подлый народ» их «гнушается» до того, что не валяется по улицам.
В немецком сочинении XVIII столетия о нравах разных народов пьянство объявляется присущим именно немецкой нации увлечением, тогда как похожему на осла «злобному московиту» оно якобы не свойственно. В то же время бытовавшая у немцев поговорка «пьян как швед» явно отдавала первенство в потреблении спиртного своим северным соседям; сами же скандинавы, в свою очередь (во всяком случае, в сочинениях XVII века), считали наибольшими пьяницами все-таки наших соплеменников{8}.
