«La Poizette ah?» ору я.
Он смотрит на меня, будто говорит «Двигай в туалет и заткнись».
Когда выхожу, я пытаюсь добраться со своей раковинки в комнате причесаться, но он уже выносит мне завтрак в столовую, где, кроме нас, никого —
«Погодите, причешусь, возьму сигареты, и еще, э, как насчет пива сперва?»
«Чё? С ума сошли? Кофе сначала примите, с хлебом и маслом».
«Ну маленькое пивко».
«Ла Дно, ладно, только одно – Сядете тут, когда вернетесь, а мне на кухню, работать надо».
Но все это говорится так быстро и ровно, но по-бретонски-французски, для которого мне не нужно прилагать столько усилий, как в парижском французском, проговорить: просто: «’Ey, weydonc, pourquoi t’a peur que j’m’dе´grise avec une ‘tite bierre?» (Эй, ладно вам, чего это вы так испугались, что я себе здоровье пивком поправлю?)
«On s’dégrise pas avec la bierre, Monsieur, mais avec le bon petit déjeuner». (Мы не пивом здоровье поправляем тут, месье, а добрым завтраком.)
«Way, mais on est pas toutes des soulons». (Ага, но не все ж тут пьяницы.)
«Не говорите так, месье. Вот же, смотрите, в добром бретонском масле, сбитом из сливок, и хлебе, свежем, только что от пекаря, и в крепком горячем кофе, вот как мы трезвеем – Вот ваше пиво, voila, а кофе я на плиту поставлю, чтоб не остыл».
«Отлично! Вот настоящий человек».
«Вы хорошо говорите по-французски, но у вас акцент —?»
«Oua, du Canada»[58].
«Ах да, у вас же американский паспорт».
«Но я не по книжкам французский учил, а дома, я по-английски в Америке не мог говорить до, ох, лет пяти-шести, мои родители родились в Канаде, Quе´bec, фамилия моей матери L’Évêque.
«А, тоже бретонская».
«Но с чего бы, я думал – нормандская».
«Ну, нормандская, бретонская —»
«То и сё – французская с Северов как ни верти, а?»
«Ah oui».
Я наливаю себе сливочную шапку над пивом из бутылки эльзасского, на западе лучше не падало, а он смотрит с отвращением, в фартуке своем, ему наверху номера убирать, чего этот туповатый американский кэнак его задерживает и почему с ним всегда так?
Я сообщаю ему свое полное имя, а он зевает и говорит «Way, тут в Бресте полно Лебри, пара дюжин. Сегодня утром перед тем, как вы встали, вот ровно тут, где вы сейчас сидите, компания немцев отлично позавтракала, теперь ушли».
«Хорошо они в Бресте повеселились?»
«Разумеется! И вам надо остаться! Вы ж только вчера приехали —»
«Я в „Эр-Интер“ поеду за чемоданом, и я в Англию, сегодня».
«Но» – он смотрит на меня беспомощно – «вы же не видели Бреста!»
Я сказал «Ну, если я смогу сюда вечером вернуться и переночевать, в Бресте я остаться смогу, мне, в конце концов, хоть какое-то место нужно». («Может, я и не опытный немецкий турист», прибавляю мыслью я самому себе, «раз не катался по Бретани в 1940-м, но я уж точно знаю кое-каких парней в Массачусетсе, которые тут ради вас ездили из прорыва Сен-Ло в 1944-м, точно грю») («и ребята эти прритом французские канадцы».) – И на этом все, потому что он говорит:-
«Ну, у меня для вас сегодня вечером номера может и не оказаться, а может, и будет, все зависит, едут швейцарские группы».
(«И Арт Бакуолд», подумал я.)
Он сказал: «Ну ешьте доброе бретонское масло». Масло было в маленькой глиняной бадейке два дюйма высотой и такой широкой, и такой милой, что я сказал:-
«Можно мне эту бадейку для масла, когда я его доем, моей матери она очень понравится, это ей будет сувенир из Бретани».
«Я вам чистую из кухни принесу. А вы пока завтракайте, а я схожу наверх и заправлю пару постелей» поэтому я дохлебываю остатнее пиво, он приносит кофе и стремглав убегает наверх, а я мазаю (как масляные Ван-Гоговы капы) свежее маслобойное масло из той бадейки, почти все за один присест, прямо на свежий хлеб, и хрумкаю, жую, поговорите мне о своих «Фритос», маслу конец, не успеют еще Крупп и Ремингтон встать и сунуть малокалиберную чайную ложечку в нарезанный-дворецким грейпфрут.
Сатори там, на Постоялом Дворе Виктора Юго?
Когда он спускается, не осталось ничего, только я да одна из тех диких мощных сигарет «Gitane» (значит Цыганка) и дым столбом.
«Вам лучше?»
«Ну вот это масло – хлеб сверхособенен, кофе крепок и изыскан – Но теперь я желаю коньяку».
«Ну заплатите за номер и ступайте вниз по Виктора Юго, на углу там коньяк, езжайте за саквояжем, улаживайте дела и возвращайтесь узнать, будет ли сегодня номер, а дальше старый дружбан старина Нил Кэссади уже не сможет зайти. Каждому свое, а у меня наверху жена и дети так заняты, с цветочными горшочками играются, если, да если б даже тысяча сирийцев тут все с ног на голову ставила в бурых мантиях самого Номиноэ, я б у них все равно всю работу сам делал, как уж оно есть, как вам известно, тяжкосетое Кельтское море». (Я запечатлел здесь его мысль ради вашего наслаждения, и если вам не понравилось, считайте тумакчизацией, иными словами я навесил вам жесткачом тумака.)
Я говорю «Где Плузэмедо? Хочу писать стихи у моря ночью».
«А, вы имеете в виду Плузеведе – Ах, некогда, меня не касается – Мне уже работать пора».
«Ладно, я пошел».
Но вот пример порядочного бретонца, ну?
27
И вот я иду в этот угловой бар, как велено, и захожу туда, а там старый Папа Буржуа или, что вероятнее, Кервелеган, или Кертыссер и Кер-выссер за стойкой, одаряет меня холодным таким морпеховым взглядом, морпихая меня со всех сторон, и я говорю «Коньяк, месье». Ни хрена не торопится. Заходит молодой почтальон с мешком своим кожаным на плече и давай с ним трепаться. Я несу свой деликатный коньяк за столик и сажусь, и при первом же глоточке содрогаюсь от нехватки того, чего не хватало всю ночь. (У них тут другие марки, помимо «Хеннесси», и «Курвуазье», и «Монне», наверняка же поэтому Черчилль, этот старый Барон, сзывающий своих гончих в паленой пальтовой плотине, всегда писал во Франции с сигарой-во-рту.) Хозяин оценивает меня пристально. Явно. Я подхожу к почтальону и говорю: «Где в городе контора самолетной компании „Эр-Интер“?»
«Фиг знает» (но по-французски).
«Вы в Бресте почтальон и даже не знаете, где такая важная контора?»
«Что в ней такого важного?»
(«Ну прежде всего», говорю я сам себе ему экстрасенсорно, «это единственный способ отсюда свалить – и быстро».) Но говорю всего лишь: «У меня там чемодан, и мне надо его оттуда забрать».
