Но я же говорю, не знаю, как мне досталось это Сатори, а сделать тут можно одно – начать сначала и, может, я найду прямо в поворотной точке истории и отправлюсь радоваться до самого ее конца, сказки, рассказываемой ни по какой иной причине, а только за компанию, что есть иное (и мое любимое) определение литературы, сказки, которую рассказывают за компанию и дабы научить чему-нибудь из религии, либо религиозному почтению, о подлинной жизни, в этом подлинном мире, который литература должна (и здесь так и делает) отображать.
Иными словами, и после этого я заткнусь, придуманные истории и романтические романы о том, что произойдет, ЕСЛИ, – для детей и взрослых кретинов, которые боятся прочесть себя в книжке ровно так же, как могут бояться смотреть в зеркало, когда болеют или ранены, или с бодуна, или с ума сошли.
3
Книжка эта скажет, по сути, пожалейте всех нас и не злитесь на меня за то, что я все это написал.
Я живу во Флориде. Прибыв в пригороды Парижа на большом реактивном лайнере «Эр Франс», я заметил, как зелены северные местности летом, потому что зимние снега стаяли прямо на этот луг слизнелютиков. Зеленей любой опальмеченной земли когда угодно, а особенно в июне перед тем, как август (Août) все иссушит. Самолет коснулся земли без джорджианского сучка и задоринки. Тут я имею в виду тот самолет, полный выдающихся респектабельных атлантцев, что нагрузились подарками году в 1962-м и отправились назад в Атланту, и тут лайнером пульнуло в ферму, и все погибли, он даже от земли не оторвался, и пол-Атланты вымерло, а подарки разбросало, и они сгорели над всем Орли, огромная христианская трагедия, французское правительство там вообще не виновато было, поскольку летчики и экипаж стюарда все были французские граждане.
Самолет коснулся земли, как надо, и вот мы в Париже серым холодным утром в июне.
В аэропортовом автобусе американский эмигрант спокойно и радостно курил трубку и беседовал со своим приятелем, только что прибывшим другим самолетом, вероятно, из Мадрида или чё-то вроде. В моем же самолете я не разговаривал с усталой американской девушкой-художницей, потому что над Новой Шотландией она заснула в одинокой холодрыге после истощенья Нью-Йорка и оттого, что пришлось покупать миллион выпивок тем, кто за нее там нянькался – да и не мое это дело вообще. В Айдлуайлде она поинтересовалась, не собираюсь ли я искать в Париже мою старую зазнобу: – нет. (А по-хорошему надо бы.)
Ибо в Париже я был человеком одиночей некуда, если такое возможно. 6 утра и дождь, и я сел на аэропортовый автобус в город, поближе к Les Invalides[4], потом на такси под дождем, и я спросил у шофера, где тут гробница Наполеона, потому что знал, она тут где-то рядом, не то чтоб важно, однако после периода, как я его воспринял, хмурого молчанья он наконец ткнул пальцем и сказал «là» (там).
У меня все чесалось, так хотелось посмотреть Sainte Chapelle[5], где Святой Луи, король Франции Людовик IX, установил кусок Истинного Креста. Мне так и не удалось даже близко, только десять дней спустя, пролетая мимо в такси Реймона Байе, и он про нее упомянул. Еще не терпелось мне посмотреть церковь St Louis de France на острове Святого Людовика в речке Сене, потому что так называется церковь, где меня крестили в Лоуэлле, Массачусетс. Когда я наконец до нее добрался и посидел со шляпой в руке, глядя, как парни в красных куртках дуют с алтаря в длинные трубы, на орган наверху, красивые средневековые cansòs, они же кантаты, от которых у Генделя слюнки текут, как вдруг мимо проходит женщина с детишками и мужем и кладет двадцать сантимов (4¢) в мою бедную измученную непонятую шляпу (которую я держал кверх тормашками от благоговения), поучить их caritas, оно же милости с любовью, что я принял, дабы не смущать ее учительских инстинктов, либо детишек, а мама моя дома во Флориде сказала: «Чего ж тогда ты не положил эти двадцать сантимов в ящик для бедных», о чем я забыл. Недостаточно, чтобы о них призадуматься, а кроме того, первым делом, оказавшись в Париже, после того, как вымылся в своем гостиничном номере (с большой круглой стеной внутри, за нею колодец трубы, наверное), я дал франк (20¢) французской нищенке прыщавой, говорившей «Un franc pour la Française» (Франк француженке), а потом еще дал франк нищему дядьке в Сен-Жермен, коему потом заорал: «Vieux voyou!» (Старый хулиган!), а он рассмеялся и говорит: «Что? Хули-ган?» Я говорю «Да, ты старого французского канадца не проведешь» и сегодня интересно вот, обиделся ли он, потому что на самом деле я хотел сказать «Guenigiou» (старьевщик), а вылетело «voyou».
