— Это же был сюрприз, я тебе уже объясняла.
Эмили хмурится, но идет со мной. Я хочу купить программку, но там столпилось столько народа, что я начинаю нервничать из-за того, что держать сразу двух девочек довольно трудно. Я ищу глазами место, где можно было бы их оставить, и решаю, что они вполне могут подождать меня возле колонны. Я спускаю Рози на пол.
— Стойте здесь и держитесь за руки. Я скоро.
С трудом пробиваюсь через толпу и покупаю две программки, но, когда я возвращаюсь к тому месту, где, по моему разумению, я оставила девочек, их там нет. У меня внутри все болезненно сжимается, и я в панике оглядываюсь вокруг. Подхожу к паре, стоящей у колонны.
— Вы не видели моих девочек, двух моих девочек? — Я говорю слишком быстро. Пытаюсь объяснить медленнее: — Я оставила их здесь, две светлые милые девочки, очень хорошие…
На меня смотрят озабоченно:
— А где вы их оставили?
— Здесь, они только что были здесь, я велела им никуда не уходить…
Я готова заплакать. Чувствую, как внутри меня что-то поднимается. Женщина кладет мне на руку свою ладонь:
— Я уверена, они не могут оказаться далеко; постойте спокойно несколько минут и посмотрите внимательно вокруг.
Мужчина оборачивается ко мне. Он старше, с аккуратной бородой.
— Вот там, случайно, не они? Две маленькие светлые девочки.
У него добрый голос. Я оборачиваюсь и вижу их — держатся за руки, все еще в перчатках и шапочках, оглядываются в ожидании меня.
Я бросаюсь к ним:
— Где вы были? Я же велела вам не сходить с места!
— А мы и не сходили, — возражает Эмили. — Мы все время здесь стояли.
Я пересчитываю колонны от входа. Они стоят у шестой колонны, а я была в полной уверенности, что одни у седьмой.
Внезапно я увидела себя, совсем маленькую. Мне велели держаться за мамину юбку, чтобы ее руки были свободны и она могла покупать все, что нужно. Я даже вспомнила юбку, ее фиолетовый, мнущийся материал, с выступающей вышивкой вдоль кромки и похожими на колокольчики кисточками, свисающими с пояса. Я точно знаю, что не выпускала юбки из рук, но, взглянув вверх, вдруг внезапно обнаружила, что держусь за незнакомую женщину. Не помню, как я отреагировала тогда. Наверное, закричала. Это одно из моих немногих воспоминаний о матери.
Я оборачиваюсь, чтобы поблагодарить мужчину и женщину, но они уже ушли. Наклоняюсь к Эмили, которая кажется испуганной.
— Извини, — говорю я как можно ласковее. — Я, наверное, перепутала. Пойдем искать наши места.
Места в самом верхнем ряду третьего яруса. Я очень крепко держу Эмили и Рози, пока мы пробираемся у самого края, стараясь не смотреть вниз.
— А это что такое? — спрашивает Рози, когда мы наконец на своих местах.
— Театральный бинокль.
— Зачем он?
— Он так устроен, что с его помощью тебе будет легче рассмотреть людей на сцене.
Я надеюсь, что артисты не будут слишком часто летать; наши места на такой высоте, что верхняя часть сцены отсюда не видна.
Эмили старается заполучить бинокль:
— Я никак не могу его достать.
— Нужно заплатить двадцать пенсов.
— Китти, а у тебя есть двадцать пенсов?
— И мне, и мне, — говорит Рози.
Я открываю кошелек и обнаруживаю, что в нем всего лишь одна двадцатипенсовая монетка. Я отдаю ее Эмили, но на лице Рози появляется такое выражение, что я понимаю: еще минута — и она расплачется от такой несправедливости.
— Извините, — обращаюсь я к мужчине, сидящему рядом с Рози. — Вы не могли бы разменять мне деньги так, чтобы у нас была двадцатипенсовая монетка?
Он с готовностью находит монетку и любезно протягивает ее мне.
Вопрос с биноклями решен, они встают, наклоняются вниз и рассматривают сидящих там зрителей.
— Садитесь, — говорю я, — иначе людям за нами ничего не будет видно.
Их хватает только на то, чтобы секунды две посидеть спокойно, затем они снова вскакивают. Я вздыхаю, уверенная, что когда спектакль начнется, они будут сидеть тихо.
Лампы постепенно гаснут.
— Садитесь, — говорю я. — Сейчас начнется.
— Китти, — внезапно заявляет Рози, — я хочу в туалет.
Наш поход в туалет не прибавил нам популярности. Каждый должен встать, чтобы пропустить нас, и из-за этого зрителям следующих за нами рядов обзор и вовсе закрыт. Никто не произносит ни слова, однако я и без слов чувствую враждебность. Мне не видно негодование, так как я слишком сильно смущена, чтобы выглянуть в их лица, но в том, что на них оно отчетливо написано, я не сомневаюсь. Натыкаясь на чьи-то туфли и шепча «извините», веду детей перед собой, пытаясь убедить Рози двигаться быстрее. В конце концов мы возвращаемся на свои места, и я начинаю дышать медленно и глубоко, не без труда заставляя себя успокоиться. Жду, когда высохнет выступивший от смущения пот.
— Эта собака настоящая? — начинает шептать Эмили сразу же, как только мы вернулись.
Я киваю.
— А как они заставляют собаку делать то, что им хочется?
Я стараюсь не обращать на нее внимания.
— Китти! — Она шепчет громче.
— Ш-ш-ш… — Я прикладываю палец к губам и недовольно трясу головой.
— Как?
— Потом расскажу, — шепчу я прямо ей в ухо.
Она кивает и усаживается, и меня на какое-то время оставляют в покое.
— Они же летят! — Рози заявляет это с восторгом.
— Ш-ш-ш.
— Как же они это делают? — спрашивает Эмили.
— Ш-ш-ш…
— Китти, ну как они это делают?
— Волшебство, — шепчу я.
— Волшебства не бывает. — Ее шепот постепенно переходит в разговор средней громкости.
— Ш-ш-ш…
Вокруг нас неодобрительный шумок. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, какого типа людей мы раздражаем больше всего. Но этот шумок, как шепот из ниоткуда, не выходит из чьего-то рта, он лишь проявление раздражения, не имеющего конкретного источника. Он идет ниоткуда и отовсюду, он кружит вокруг нас, и нет сомнения, что мы правильно понимаем, куда он направлен.
На какое-то время все затихает. Эмили начинает возиться со своим биноклем. Рози это видит и пытается делать то же самое. Она соскальзывает с сиденья, которое, отскочив назад, с грохотом ударяется о спинку, в то время как она разглядывает сцену стоя. По крайней мере, ни одна из них не разговаривает — обе девочки заинтересовались пьесой — и я с большой осторожностью позволяю себе расслабиться.
Внезапный толчок сзади. Я подумала, что кто-то неловко пошевелил ногой, и не обращаю внимания.
