— Счетчик тикает, — пробормотала я. — Да, счетчик тикает.
Я спрыгнула с качелей, вышла за калитку и пошла к такси. Надеюсь, тете Рут никогда не захочется сюда прийти.
На улице Врачей такси остановилось. Непослушными руками я достала из кошелька деньги и расплатилась. Я вошла в подъезд и поднялась на второй этаж. Сердце у меня в груди виляло хвостом, как собака Павлова. На стене возле звонка черным фломастером было небрежно написано: «Лев». Мой палец по старой привычке автоматически нажал комбинацию «2-1-2». Кашель. «Одну минутку». Снова кашель. Шаги. Дверь открылась.
Улыбающиеся скобки губ. Блеск за стеклами очков. Поредевшие, поседевшие волосы. Клетчатая фланелевая рубашка. Явно ему мала и не может скрыть отросшего брюшка. Я подставила щеку под его седую щетину. Запах пота, алкоголя и еще чего-то незнакомого. Наверное, старости.
— Какими судьбами? Что привело тебя к нам в провинцию?
— Сама не знаю. Надеюсь, до отъезда пойму.
Он сделал жест рукой, приглашая меня войти.
Голые стены. Диван с выцветшей обивкой неопределенного цвета. Поцарапанный деревянный стол. Телевизор. Деревянные полки. Несколько книг. Квартира бедного студента.
— Я тут живу всего несколько месяцев, — сказал он виновато. — Все оставил ей.
— А почему вы с ней… Что случилось?
— Да ничего особенного. Застала с ученицей…
Ясно. Холодная ванна, рекомендательное письмо без слов…
— Ну, я думаю, переспать с тысячью и погореть на одной — это совсем неплохой результат.
— Издеваешься… Да было-то всего три-четыре, не больше.
— Включая меня? Ладно, не важно. Как твой ребенок?
Я вспомнила огромные глаза, которые следили за мной, не желая закрываться. Он засмеялся.
— Ребенок? Ребенок в Ливане, служит в «Голани»[24]. Мне из-за этого снова стали кошмары сниться, как после войны Судного дня. Совсем перестал спать от страха. Только на «бондормине» и «вабене» еще и держусь.
— А как дочь?
— Заканчивает пятый курс в университете «Бар-Илан». На психологическом.
— Ну а ты-то сам как?
— Если честно, хреново. Никакой радости в жизни.
Он протянул руку и поправил мне прядь, упавшую на лоб.
— Я рад, что ты пришла. Пойдем посидим на балконе.
С балкона был виден зеленый склон горы и большой кусок неба. Над морем снова собирались тучи, похожие на серое армейское одеяло. Йоэль принес с кухни бутылку белого вина и два стакана.
— За тебя, — сказал он.
— За то, что от меня осталось.
— Не преувеличивай.
Мы чокнулись.
— Время летит все быстрее, — сказала я, — и невозможно крикнуть ему, как в детстве: «Замри!» Еще пять-шесть лет тому назад мне казалось, что всё у меня еще впереди, а теперь вот кажется, что всё уже позади. Что могло произойти, уже произошло. Знаешь, я ведь уже почти в том возрасте, в котором заболела моя мама.
— Это ничего не значит, — попытался он меня подбодрить. — Ты проживешь до восьмидесяти, а то и до девяноста.
— Да-да, конечно, — сказала я с горечью. — Когда ты маленький, тебе все врут. Говорят, вот вырастешь, у тебя родятся дети, потом внуки, и только потом, когда ты уже будешь старым-престарым, только тогда ты умрешь. Но сколько людей на самом деле доживают до восьмидесяти — девяноста? Скольким людям удается не умереть от болезней, не погибнуть на войне, в теракте, в аварии, от рук собственного мужа, наконец? Единицам.
— Одна из них — моя мама, — улыбнулся Йоэль. — Ей девяносто три, и она уже несколько лет пребывает в старческом маразме. Вчера, например, я пошел проведать ее в дом престарелых, а она мне говорит: «Ты мужчина?» Да, говорю, мужчина. А она: «Тогда иди ко мне, я хочу тебя». На идише, разумеется. Схватила меня за рубашку и давай тащить к себе. Я ей говорю: «Я тебя очень люблю, но сегодня я устал».
Я засмеялась. Тетя Рут, бывший начальник пожарной охраны, делающий шапочки из лекарственных упаковок, мама Йоэля… Можно сказать, что им повезло. Хорошо жить в мире, в котором есть «красивые и смелые».
— Ну а как там твои? — спросил он. — Муж, дочь? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — А знаешь, я был уверен, что ты выйдешь за этого, как его… Ну, за преподавателя твоего.
— Он уже женат, — ответила я. — На самом себе. Я была нужна ему, как собаке пятая нога.
Йоэль засмеялся.
— Над чем сейчас работаешь?
— Пишу серию картин на тему УЗИ. Изображаю младенцев в утробе. С увечьями или похожих на животных. На кур, лягушек, кошек.
Я не стала говорить ему, что собираюсь их сжечь.
Йоэль наморщил лоб. Видимо, не понял. Как рассказать ему об этом диком страхе, когда ты лежишь с раздвинутыми ногами в гинекологическом кресле, твой живот намазан какой-то холодной липкой дрянью, а на мониторе пляшут белые пятна?
— Это как пятна Роршаха, — попыталась я объяснить, — каждый видит в них свое. Каждое такое пятно — как карта нашей души, понимаешь? Своего рода диаграмма наших страхов. Когда я носила Нааму, меня преследовал страх, что я рожу курицу. Во время второй беременности мои страхи сбылись.
— Брось ты эти пятна, — сказал Йоэль. — Кошмар какой-то. Хочешь изобразить душу, говоришь? Тогда нарисуй облака.
И показал рукой на небо.
Нарисовать облака… Как на картине Эль Греко «Вид на Толедо»…
Я выпила вина. Оно обожгло меня изнутри, и мое зрение словно прояснилось. Из-за туч показалось солнце и прорубило в них яркие световые тоннели. Я сделала глубокий вдох, чтобы впустить эту неожиданную вспышку света в себя. Мне хотелось удержать ее внутри как можно дольше. Когда-то этот свет вызывал у меня острое желание рисовать, но в последние годы, за исключением одного парижского утра, такого желания у меня больше не возникает. Солнце вдохновения скрыло от меня свое лицо…
Сколько себя помню, я всегда была в кого-то влюблена. Во всяком случае, раньше мое сердце очень легко воспламенялось. Теперь же оно покрылось толстой коркой, стало, как и тело, тяжелым на подъем; его трудно сдвинуть с места, расшевелить. Похоже, чем старше становишься, тем слабее твое шестое чувство — способность удивляться и восторгаться.
— A y тебя нет желания раздеться? — сказал вдруг Йоэль. — Мне захотелось тебя нарисовать.
— Чего-чего тебе захотелось?
Он засмеялся.
— Ну, этого, конечно, тоже… Но в последнее время у меня, как бы это тебе сказать… в общем, проблемы с эрекцией, понимаешь? Из-за таблеток, наверное. Но если хочешь, мы можем попробовать. Обнимемся?
Передо мной сидел мужчина, которого когда-то я хотела так сильно, что в душе моей не оставалось места больше ни для чего другого. И в принципе, конечно, я могла бы сейчас поцеловать его губы, ставшие похожими на перезревший виноград и скрывавшие гнилые зубы, его красные, опухшие от бессонницы глаза и седой волосок на шее, торчавший из-под воротника фланелевой рубашки, а он, в свою очередь, мог бы обнять тело женщины из раздевалки. Одним словом, мы вполне могли бы с ним сейчас утешить друг друга…
