I
Хозяин Манстета беспокойно мерил шагами гостиную. На длинном столе стояли в ряд четыре серебряных канделябра, однако свечи освещали лишь висевший на стене в глубине комнаты портрет белокурого мальчика с грустным и задумчивым лицом и играли бликами на крышке серебряного кубка. Стоило сэру Эдрику приблизиться к портрету, колеблющийся свет падал на его хищное лицо с решительным подбородком и лихорадочно горящими глазами — темное прошлое наложило на него отпечаток. Но порою в его взгляде проскальзывала нежность, и тогда сэр Эдрик становился похожим на белокурого мальчика с портрета. Сэр Эдрик остановился перед портретом и, сомкнув перед собой ладони загорелых рук, внимательно посмотрел на него.
— Вот каким я был раньше!.. — пробормотал он. — Каким я был!
И снова беспокойная ходьба. Отражаясь в полированной поверхности стола, свечи начали потихоньку оплывать. В течение нескольких часов сэр Эдрик прислушивался к звукам из комнаты наверху — там кричала женщина, раздавались громкие голоса и торопливые шаги. Но уже час ничего не было слышно. Внезапно он остановился и рухнул на колени.
— Боже, я никогда не думал о Тебе. Ты это знаешь. И Тебе известно, что своим недостойным поведением и жестокостью я убил Алису, свою первую жену, хотя врачи утверждали, что она умерла от чахотки. Ты знаешь, что в Манстете все ненавидят меня, и есть за что. Говорят, что я безумец, но это не так. Я жесток. Я знал это всегда и не берег тех, кого любил. О Боже, никогда!
Горящим взором он обвел комнату:
— Боже, я ничего не прошу для себя самого. Я не торгуюсь с Тобой. Я готов понести любое наказание, принять любую кару, назначенную Тобой. Убьешь ли Ты Еву или оставишь в живых — а ведь я никого не любил, кроме нее, — с этой ночи я стану лучше. Я приму покаяние и причащусь Святых Тайн. И сына своего, единственное дитя, рожденное Алисой, я привезу обратно из Чаллонси и стану настоящим отцом ему. Я искуплю свою вину всем, чем могу. Слышишь ли ты меня, Боже? Боже милосердный, не оставь Еву милостью Своей, ниспошли ей покой после всех мук и страданий, которые доставляют роды, пошли ей успокоение. Будь к ней милостив и милосерден, о Боже!
В такой неурочный час молитва звучала особенно трогательно, однако Небеса молчали.
Сэр Эдрик поднялся и снова принялся метаться по комнате. Он почувствовал, что его мучит жажда, взял со стола тяжелый серебряный кубок и поднял крышку: в кубке еще оставалось вино и плавал поджаренный тост в виде сердечка.
— За здоровье Евы и ее ребенка, — сказал он громко и осушил кубок до дна.
Хлоп, хлоп! Как только он поставил кубок обратно, он услышал, как одна за другой хлопнули две двери. Кто-то нерешительно спускался вниз по лестнице. Не в силах пребывать дальше в неведении сэр Эдрик открыл дверь, и в темный зал упала полоса тусклого света из столовой.
— Деннисон, — охрипшим голосом прошептал сэр Эдрик. — Это вы?
— Да, да, иду, сэр Эдрик.
Через минуту доктор Деннисон вошел в комнату. Он был очень бледен; пот выступил у него на лбу, шейный платок сбился набок. Это был худой, старый человек, подавленный, но сохранивший чувство собственного достоинства. Сэр Эдрик пристально взглянул на него и все понял.
— Умерла, — вымолвил он со спокойствием, которого доктор Деннисон не ожидал от него.
— Двадцать врачей — даже сотня врачей не могла бы спасти ее, сэр Эдрик.
— Деннисон, — с прежним спокойствием сказал сэр Эдрик. — Почему вы обеспокоены? Ведь вы врач. Неужели вам никогда не доводилось сталкиваться со смертью? Душа моей жены отошла к Господу…
— Да, — пробормотал Деннисон, — она была хорошей женщиной, само совершенство, просто святая женщина.
— Ее прекрасное тело, — продолжал сэр Эдрик, устремив свой взор к потолку, словно мог видеть сквозь него, — покоится на смертном ложе, и она не может никого испугать. Чего же вы боитесь?
