случится, я сидел и смотрел на наших детей, и, когда они выложили макаронные буквы по краю тарелки, я не стал расшифровывать их послание, а выбросил его в мусорное ведро, спрашивая себя: «Пожалеем ли мы об этих крупицах? Или о каких-нибудь других? Неужели однажды настанет день, когда мы начнем подбирать еду с земли и, опьяненные дождем, вспоминать об этих выброшенных крохах?» Но этого даже представить себе невозможно. Вот в чем вся суть проблемы. Я дал старшим по миске маскарпоне и пошел укладывать Сильвио. Сидя у постели, пока он не уснет, я вспоминал, как в последний раз ездил с детьми к своим родителям, как я ждал, что они, наши дети, станут моим щитом, защитят меня от моих же родителей, перетянут на себя их внимание. Я хотел, чтобы это сработало как отвлекающий маневр, громоотвод, и теперь пытался понять, почему же так. Интересно, что об этом думаешь ты. Когда я вернулся в гостиную, девочки захотели поиграть в настольную игру. Я решил не сопротивляться – ведь это все равно, что пытаться отпихнуть море, – достал коробку, и мы сели играть, но партия вышла никудышная, я проиграл всех своих кроликов. Честно говоря, из-за этих кроликов я в итоге и выбыл из игры. Было видно, что девочкам меня жалко. Они называли меня «папочка», как будто я был при смерти. Знаешь, я так рад тебя видеть. Ты сумеешь меня утешить, – прошептал он, запуская руку под мою пижаму.
Жизнь шла своим чередом. На Рождество я дарила Беншу теплые носки и получала в ответ коробку глазированных каштанов. 1 января мы непременно проводили в каком-нибудь незнакомом городе – Сиене, Мантуе, Специи, а потом опять начиналась школа, кухонные полотенца, компоты, печенье, счета, опавшие листья, сантехники, размеренная жизнь. В час предрассветных птиц Антония писала мне эсэмэску, напоминая, что «таких женщин, как мы, никакой приманкой не взять, никакой волшебной кнопкой, помни об этом, Оттавия, не забывай», и я улыбалась на ходу, но жизнь продолжалась: проверить дневники детей, сходить в парикмахерскую, к дерматологу, позвонить отцу, купить дрожжи, страховку, лампу, туфли – недели пролетали одна за другой, записки на листочках, газеты, плащи, бронхиолиты, букеты роз, лютики, амариллисы. Шли дни, месяцы, и вот уже снова весна, лето, конец учебного года и мамино лицо в конце улицы, когда я машу ей рукой на прощание, оставляя у нее детей. Бронирование столиков, прогноз погоды, бухгалтерия, тревоги, облегчения – и так до бесконечности. По сути, все складывалось в простое уравнение: дела в ресторане шли хорошо – хотя это была работа, но я обожала свою работу. Летом, в самый разгар сезона, Бенш на три недели уезжал с детьми к своим родителям, на озеро Альбано, а я оставалась в Риме и приезжала к ним каждый понедельник; казалось, мои дети росли и загорали внезапно, скачками, будто я смотрела диафильм. Они были счастливы, я была занята, все были довольны. Как-то вечером Марина забрала меня с вокзала на «Веспе»: я прибыла раньше нее и успела купить сигарет для всех своих подруг в местном табачном. Она приехала, мы расцеловались на радостях, и, устроившись у нее за спиной, я подумала: «Сейчас моя жизнь намного лучше, чем была в двадцать лет» – а потом сказала об этом Марине. «Разумеется», – улыбаясь, ответила она, и мы помчались к девчонкам.
В конце августа Бенш с детьми возвращались домой, начиналась школа, наступал мой день рождения, Бенш приносил мне завтрак в постель, дети дарили мне рисунки, камушки и конфеты, а вечером наша гостиная погружалась в темноту, и вот мне тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, четыре, пять, шесть, семь, восемь – сейчас мне тридцать восемь, – я задувала свечи на торте, глядя на лица своих друзей в этом теплом мерцающем свете, и мне казалось, что жизнь прекрасна. Наступала осень, сезон артишоков и щебетания птиц, яростно кружащих над деревьями на Лунготевере, было тепло и дождливо, дети гуськом отправлялись в школу, а у меня – спагетти с маком и медом, лепестки герани, черная фасоль, колотый лед, сардины и прочая красота – вот о чем я думала, пока мои дети возвращались за парты. Я была ласковой с ними – когда находилась с ними, что происходило нечасто, но я не знала, как по-другому, и убеждала себя, что в эти редкие моменты я хотя бы была с ними на все сто процентов, но это была неправда, равиоли, боттарга, розмарин, нет, я ни в чем себя не убеждала, озимая и яровая пшеница, простор и покой засеянных ею полей, целый затерянный мир, простокваша, синий омар, раковины и панцири, блюда раздора, ночные бдения, сладости, горный мед, майоран и сахар. Я была в постоянном цейтноте, но именно этого, в общем, и ждала от жизни. Иногда я вдруг начинала скучать по детям и уходила из ресторана пораньше, чтобы забрать их сразу, как только откроется школьная калитка, я почти бежала, полная жизни и любви, мы шли домой, готовили вафли, торт тенерина, мы рисовали, играли в пони, енотов-полоскунов, во все, чего им хотелось, мы читали книжки, танцевали, и это было волшебно, но, по правде говоря, довольно редко, потому что я все время была занята – и так было всегда. Я любила завалить себя работой и любила своих детей и, когда чувствовала себя виноватой, пыталась утешиться тем, что таким образом воспитываю их, что мое отсутствие послужит им тем же уроком, который некогда выучила я – в тот день, когда моя мама безжалостно бросила мне в лицо: «Что я дала тебе? Я не давала тебе кулинарных книг, Оттавия. Пространство для маневра – вот что я дала тебе. Поле действия. Собственное место».
Но что именно это означало? Не заходила ли она порой слишком далеко? Когда ей исполнялся шестьдесят один год, мой отец спросил, что она хочет на день рождения, и, глядя ему прямо в глаза, она ответила: «Развод». Отец призвал нас на помощь, и, когда Матильда предложила ей просто переехать в одну из наших опустевших спален, мама смерила ее взглядом и сказала: «Спасибо, но я больше не согласна на компромисс. С меня достаточно. Я соглашалась на него ради вас. Вы обе выросли. Я вам больше не нужна». Накануне умерла ее мать и завещала ей свою часть фермы. Маме хотелось обрести собственное место. Ничто не смогло бы изменить ее мнение. Час спустя я смотрела, как слезы Матильды одна за другой капают в ее чашку с кофе, пока она плакалась мне: «Ну конечно, она нужна нам. Что она, блин, такое говорит?» В то же утро, когда я спускалась к своему ресторану по Виа Панисперна, Антония написала мне одну фразу, философскую глубину которой я до сих пор не могу измерить до конца: «Чем старше становишься, тем больше понимаешь, что в конечном счете твоя мама была не такой уж чокнутой, правда?»
Вот так за какие-то пару лет столько всего изменилось: и место, которое я звала своим домом, и состав его обитателей, но если кто и остался почти таким же, как был, так это Кассио Чезаре. С момента нашего разрыва три года прошло в молчании, он не давал о себе знать, да и я наотрез отказывалась говорить с ним. А потом он вернулся в Рим, и однажды мы столкнулись на улице: я была беременна, и мы оба смущенно поздоровались.
– Чем ты занимался на Сицилии?
– Осваивал новую кухню. А ты? – спросил он, тыкая пальцем мне в живот. – Чем ты занималась?
Несколько месяцев спустя я опять встретила его на Эсквилино, и он рассказал мне, что открывает новый ресторан – всего за пару улиц от моего. Так что, когда я родила, мы почти сразу начали устраивать посиделки после закрытия. Пару раз в неделю мы выбирались каждый из своей кухни на стаканчик аперитиво – тоже у каждого свой, ведь наши вкусы различались. Мы молча выныривали из брызг и паров и шли друг к другу по родным улицам, которые знали о нас всё. Сидя
