отошли воды, боль взметнулась во мне, как хищный зверь, я кусала ремень безопасности, чтобы не потерять сознание, и, прибыв в больницу, родила, как только легла и сняла штаны. Две дочери, два красивых, древних имени. Обеих назвали в честь каких-то прапратеток в надежде на их небесное покровительство. Молоко, пеленки, беспокойные ночи, деревянные игрушки, а потом все сначала. Анне было шесть, а Ливии четыре, когда нам с Беншем впервые удалось выбраться куда-то вдвоем на выходные. Бенш забронировал нам номер в гостинице на берегу Лаго-Маджоре. Вечером, напившись и наевшись в ресторане отеля, мы повалились на кровать, словно дикие звери, и, когда Бенш спросил меня «Хочешь?», я ответила «Да», и он вошел в меня с глухим рычанием, пока в зале ресторана духовой оркестр с горнами играл хит «Your Song»[16] Элтона Джона – так и появился Сильвио, наш последний ребенок с таинственным синим отливом в темных волосах. Бенш рассказал мне, что корень, от которого происходит это имя, – silve, «лес», – тот же самый, что звучит в моей девичьей фамилии: selva-ggio, «дикий». Через два месяца после родов я вернулась в ресторан и много работала – я всегда много работала, и это, казалось, никогда не беспокоило Бенша. Защитив диссертацию, он начал преподавать английскую литературу в Ла Сапиенце с нагрузкой около пятнадцати часов в неделю. В оставшееся время он писал статьи и занимался детьми.
Так мы и жили: мой Бенш с кучей бумаг в кабинете и моя любовь к нему. Мне нравилось видеть его там, нравилось размышлять, что нового эта комната может сообщить мне о его внутреннем мире. Иногда я заходила туда в его отсутствие, просто чтобы посмотреть на его вещи и заметки. Над письменным столом он прикрепил листок с цитатой Джима Харрисона: «Нордстром был не очень хорошим танцором, но, когда танцуешь один, кому какое дело?»[17] – я могла бы полюбить его уже за одно это. Когда наши взгляды пересекались, я чувствовала, что там, за ссорами и обидами долгой совместной жизни, между нами все еще есть эта связь. Думаю, что, как он и написал в своей статье, я в первую очередь нуждалась в непривычности, не только в книгах, но и в постели, а именно это мне и давал Бенш. Он освобождал меня от самой себя, что, казалось, доставляло ему бесконечное удовольствие. Иногда, если не могла понять его чувства, я занималась с ним любовью в попытке объясниться, используя свое тело как средство для самовыражения, и мы совокуплялись, чтобы поговорить друг с другом, – медленно, обстоятельно, непристойно, и в эти моменты что-то во мне мимолетно понимало что-то в нем.
В первые дни после родов, намыливаясь в душе, я каждый раз проводила рукой между ног и, содрогаясь, чувствовала там пустоту, чувствовала, как потом она постепенно сужается. Три года назад, после рождения Сильвио, я всерьез думала, что умру, но быстро восстановилась и снова встала на ноги, словно миска из ударопрочного стекла, отскочившая от пола; мое тело вернулось ко мне, я могла ходить в ресторан каждый день и делать то, что умею делать, уклоняясь от того, что не умею. Это был мой новый ресторан: еще в начале беременности я услышала, что неподалеку сдается помещение, и сходила посмотреть – оно было просторнее и красивее, чем наше, поэтому я подписала договор, и мы с Мариной переехали. Этот ресторан я и назвала в честь Бенша.
Там я была свободна. Когда я вспоминала, что мой младший ребенок сейчас не со мной, блузка намокала от молока, мне было больно, но в глубине души я знала, что здесь, в ресторане, я на своем месте, здесь моя жизнь. Я принимала решения, изобретала рецепты, смеялась с клиентами у барной стойки, я работала на износ. Вечером я падала к Беншу в постель, шепча: «Спасибо за детей», – и однажды, улыбаясь, он спросил меня:
– За то, что сделал их, или за то, что воспитываю?
– За всё, – прошептала я, закусив губу.
Утром по дороге в ресторан я читала сообщения от Антонии: ближе к тридцати годам она ушла с работы, чтобы заниматься детьми, и я представляла, как, загружая стиральную машину и собирая игрушки с пола, она лихорадочно печатает: «Говорят, что люди не меняются, но это неправда: просто они меняются так медленно, что за это время меняемся и мы сами, именно поэтому совпасть никогда не получается – это порочный круг».
Как-то за завтраком Бенш сказал с мечтательным видом, что было бы хорошо теплыми вечерами сидеть в своем собственном саду. Я произвела подсчеты и через несколько дней положила перед ним бумажку, на которой написала цифру. Я сказала ему: «Вот все, что у нас есть. Если хочешь, возьми эти деньги и спроси в банке, сколько еще они могут дать». Он принялся за работу: смотрел объявления, звал меня на осмотры, но я отказывалась, пуская в ход различные отговорки. Он ходил смотреть дома в одиночку и потом рассказывал мне о них, а я слушала вполуха: после изнурительной работы у меня не получалось представить себе то, о чем он говорил, к тому же это не слишком меня интересовало, и я листала фотографии со слипающимися глазами, даже не понимая, на что обращать внимание, – я не знала ни ключевых слов, ни важных деталей. Иногда мне хотелось сказать ему: «Знаешь, я почти не буду там жить, вся моя жизнь проходит в ресторане, я редко бываю дома, так что все это, если честно, касается меня гораздо меньше, чем тебя». В итоге он упросил меня посмотреть один дом – всего один. Я поняла, что для него это важно, и поехала с ним, прошла через ворота, которые выходили на улицу, поднялась на крыльцо по ступенькам и, как только перед нами открылась дверь, уже была согласна. Мне понравилось все, но особенно хижина в глубине густого сада. Бенш организовал переезд – я только сложила свои вещи в коробки; он чертил планы, сам пристраивал куда-то детей, и за три дня этот дом стал похожим на дом, он стал нашим домом.
По выходным ресторан закрывался ближе к ночи, и я возвращалась в уснувший дом совсем без сил: я наливала себе бокал вина и выпивала, устроившись на бархатном диване, положив босые ноги на подлокотник. Потом поднималась в спальню, иногда будила Бенша, и мы занимались любовью. Если он еще не спал, то, завидев меня, откладывал книгу, я садилась на край кровати, и он массировал мне стопы. Я говорила, что люблю его, он говорил, что тоже меня любит. Позже, уже в постели, он рассказывал мне, как прошел его день, и, лежа в его объятиях, я слушала отчет обо всем, что произошло в мое отсутствие.
– Сегодня утром, заправляя постель Ливии, я нашел ломтик поркетты у нее под подушкой. Вечером я потребовал объяснений, и она сказала, что делать так посоветовала ей твоя мать – мол, на случай если проголодаешься ночью. Я подумал было обсудить это с Джиной, но, поразмыслив, решил, что это не такая уж плохая стратегия. Я отвел детей в школу, ответил на почту и взялся за одну необыкновенную, просто невероятную книгу, а когда поднял глаза на часы, было уже четыре, так что я со всех ног помчался за детьми. Забрал малышню, смог убедить их прогуляться до Трастевере – хотел заглянуть в букинистический, на обратной дороге мы решили зайти в парк и немного поиграть, но к вечеру похолодало, так что пришлось поскорее вернуться домой. Пересекая Палатинский мост, я взглянул вниз и увидел там кучу крупных рыб, барахтавшихся у поверхности воды. Какая-то пожилая дама, которая шла мимо, объяснила мне, что дождей было слишком мало, поэтому река не насытилась кислородом и рыбы задыхались под водой. Я не хотел, чтобы дети это видели, поэтому ускорил шаг, мы вернулись домой, я искупал их и приготовил ужин. Пока мы ели, по радио говорили о голоде, который рано или поздно
