прогуливается вдоль Тибра, потом возвращается к себе и пишет рецензию или делает заметки для своей исследовательской работы. Я подаю кофе и дижестивы – он отвечает на почту. Я убираю со столов – он оплачивает счета онлайн, потом готовит себе салат, еще два или три часа читает, лежа в постели, – я раскладываю чистые приборы. Он подчеркивает карандашом целые пассажи в подержанных книгах – я выкуриваю сигарету во дворе, бью копытом, как шальной жеребенок. И пока я справляюсь с запарой, Бенш надевает куртку, берет конверт с деньгами – гонорар от журнала, выбирает ресторан и идет ужинать в одиночестве. «Днем, – сказал он мне на четвертый день, – работает ум, по вечерам – язык», и неожиданно для себя я подумала: «А что еще умеет делать твой язык?» Я все еще не очень понимала, кто он, но мне нравились его истории, его сомнения и убеждения, точность его речи, и вот теперь я начинала понимать, что меня интересует и его тело, мне было любопытно, что оно умеет. Я внимательно слушала его. В тот вечер после ужина он рассказал мне еще кое-что о себе.
– Какое-то время я учился в Англии, в Йоркшире. Я не сразу понял, что говорю по-английски с итальянским акцентом, раскатывая звук «р». С момента моего рождения родители ни разу не были в англоговорящих странах. Грамматика у них была поставлена безупречно, а вот акцент оказался настоящей катастрофой, которую я и унаследовал. Помню, как на каникулах я взял машину, чтобы поехать за город, и обнаружил, что у овец в этой стране очень короткие ноги – так я думал, пока фермер, к которому я обратился с этим вопросом, не объяснил мне, что он просто давно не подстригал траву. «Приезжай через недельку, – сказал он, смеясь, – и ноги станут подлиннее. Смекаешь?» Мне было девятнадцать лет. И я вообще ничего не понимал в жизни.
– А сейчас?
– Сейчас, вот совсем недавно, кажется, стал кое-что понимать, – ответил он, задумчиво глядя мне в глаза.
Мы доели сорбет, а потом он спросил:
– Знаешь стихотворение, где есть строчка «Я хочу сотворить с тобой то, что весна сотворяет с дикой вишней»[15]?
– Нет, – ответила я, потому что так и было, но про себя подумала: «Я хотела бы заниматься с тобой любовью так же, как высыпаю муку на столешницу, делаю в ней углубление, выливаю туда яичный желток и размешиваю голой рукой, пока они не станут единым целым, я хочу сотворить с тобой то, что желток сотворяет с мукой, что мука сотворяет с желтком, я хочу сотворить с тобой черный перец на языке, шкварчание сала на сковородке со всеми его брызгами, хочу сотворить с тобой крошечные орекьетте, удивительно трогательные, когда кладешь их в рот, я хочу сотворить с тобой молоко, обжигающий кофе, твердую карамель, прилипающую к меди так, что приходится отмывать, не жалея рук, я хочу сотворить с тобой то, что весна сотворяет с дикой вишней, да, конечно, но главное – я хочу готовить тебе в понедельник вечером и в конце месяца, хочу держать тебя в руке, как тесто для пиццы, медленно вращающееся на моем указательном пальце, мягкое и влажное, хочу выливать литры соуса на твою голову, чтобы ты проглотил меня, как морского ежа, без раздумий высосал губами из панциря».
Бенш сидел напротив меня и молчал. Он смотрел на меня так, словно мог читать мои мысли. Под столом я терлась своей голой ступней о его ногу.
Что произошло между тем моментом и последующими годами нашей совместной жизни? Иногда у меня всплывают какие-то воспоминания, но чаще всего кажется, что они испарились в шелковистом мерцании дней. Бенш продолжал приглашать меня на ужины. По понедельникам, когда мой ресторан был закрыт, я ездила с ним в другие кафе по всему городу. Он не рассказал мне об этом сразу, но его гастрономическая колонка пользовалась успехом у читателей, и, когда вышла статья, у меня случился приток клиентов, среди которых оказалось еще несколько критиков. Чтобы отпраздновать это событие, я несколько раз приглашала его выпить вина и поесть кулателло у меня в ресторане, опустевшем после закрытия. Чем чаще мы виделись, тем больше мне нравилось находиться в его обществе, нравилась его манера речи, то, как он рассказывает истории, все время подбирая точные слова и вспоминая интересные детали, нравилось, как он спокойно сидит за столом и как торопливо шагает по улице. Мне нравились его уверенность, ум, спокойствие, способность решать проблемы и устранять препятствия, возникающие у него на пути. Я не боялась, что он меня осудит, и доверяла ему в постели, мне нравилась его способность выражать свои желания, нравилась сила этих желаний и многоликость его прямоты. Мне нравился его рюкзак, нравилось чувствовать его тяжесть, когда перед уходом из ресторана случалось передавать его через стол, нравилось знать, что это тяжесть книг. Мне нравился его полуанглийский итальянский, его космополитизм, его любовь к оливкам, лимону, всяким простым вещам. Когда настал его черед знакомиться с моим отцом, тот задержал меня у двери и прошептал мне на ухо:
– Вот какой парень тебе нужен. Ты должна быть с кем-то таким, Оттавия. Я не понимаю ничего из того, что он говорит, зато мне кажется, что понимаешь ты.
Когда Бенш оставался у меня, он садился работать прямо в спальне. Однажды, вернувшись домой, я услышала, как он говорит за закрытой дверью:
– Да дело же не в верности! Верность вообще не имеет значения. Главное – не терять смысла. Стараться, чтобы не стало хуже, чем было.
Я распахнула дверь, Бенш повернулся ко мне – он разговаривал по телефону, и я спросила его:
– О чем это ты говоришь?
Он расхохотался.
– О переводе, – сказал он. – Я говорю о переводе со своим коллегой Адамом. Он считает, что надо переводить слово в слово. А я доказываю ему, что это глупо.
Я тихонько закрыла дверь. Другая история тех первых месяцев произошла, когда у него ночевала я: однажды утром, уходя в университет на какую-то встречу, он запер меня в квартире. Когда я позвала на помощь, он тут же вернулся и открыл мне дверь со смущенной улыбкой.
– Ты сейчас решишь, что я не хочу тебя отпускать.
– А что, правда? – спросила я.
– Вообще-то да, – ответил он.
Через полгода Бенш переехал в квартиру на Виа Мерулана с окнами на площадь Данте. Потом был год, когда он перестал работать в журнале и защитил диссертацию. Год, когда отец завещал мне свои ножи, свои инструменты, а потом очень быстро появились дети.
Беременная Анной, я стояла у дома своих родителей, и мой живот выдавался вперед, как гордое знамя, как приглашение на встречу из роддома. Дверь открыл отец: он осмотрел меня с головы до ног восхищенно-испуганно и с улыбкой впустил в дом. Я села рядом с ним на диван, совсем не зная, что сказать. Он налил нам по бокалу граппы, и я выпила, презрев все медицинские рекомендации. Прежде чем опустошить свой бокал, он улыбнулся мне и сказал:
– Ну вот ты и определилась, Оттавия. Потому что ребенок – это навсегда.
По пути домой я сделала крюк и дошла до Большого цирка: арена, где умерло столько рабов, казалась правильным местом, чтобы почувствовать уязвимость, которая меня ожидала. Я работала почти до самых родов. Появление на свет моей дочери длилось двенадцать часов – невообразимая боль, которую я не могла себе представить даже в худших кошмарах. Когда я посмотрела на дочь после родов, у меня закружилась голова. Есть фотография, где неделю спустя я лежу на нашем диване и, зажав телефон между плечом и ухом, кормлю ее грудью. Когда она родилась, моя мама улыбнулась, словно говоря мне: «Видишь, не так уж это и просто». Через два года у нас появился второй ребенок, сардинка Ливия. Я мыла зеленые помидоры, как вдруг начались схватки, причем довольно сильные, на три недели раньше срока. Я позвонила Беншу, и он примчался к ресторану на машине. На пассажирском сиденье у меня
