и прибрано, содержимое четко организовано, расположение предметов отвечало смыслу, ничто не выбивалось из общей гармонии, смущая душу кривизной угла или внезапной дырой в непредвиденном месте. А вокруг-то тумбочки все состояло из таких дыр и зияний, страшных завихрений материи, страха и трепета, стыда и вины, смерти и гибели, смерти и гибели, повторила она в уме, над которыми у нее не было ни малейшей власти. Но здесь, в ящике, который можно задвинуть, ей была отпущена вроде как передышка, и она собиралась во что бы то ни стало ею воспользоваться.
Так лежала она довольно долго, потом поднялась одним рывком, сама удивляясь тому, что обмякшее тело ей еще повинуется, и спустилась вниз, к стойке портье, и взяла у него карту города Ф. со всеми его улицами, а бессильный телефон оставила, где был, как зонтик, когда дождя не предвидится.
Единственное, что она запомнила из всего, чем, согласно прочитанному, славен был город, давший ей приют, был гранд-отель Petukh и еще музей, название которого всплывало в голове как-то криво и косо: фанторама? фантомата? О посещении музея речь сегодня не шла, а гранд-отель был М. не нужен, о чем свидетельствовал пластиковый ключ от номера у нее в кармане, напоминавший, чуть сунешь туда руку, что крыша над головой у нее уже имеется.
На улице, на ветру, она сразу кинулась в ближайший киоск, откуда пахло жареным мясом, и через несколько минут уже стояла на тротуаре, обеими руками держа увесистый сверток с едой: бумага быстро промаслилась и темнела, пока писательница, дрожа от подступившей жадности, выедала из нее куски животной плоти вперемешку с солеными огурцами и вялыми листьями салата, спускаясь все ниже и ниже, пока в руках не осталась одна обертка, влажная еще и пустая.
Тут бы ей и вернуться немедленно в отель, в ящик, под капюшон и закрыть наконец глаза, но какой-то бессмысленный старинный инстинкт, память о суше, что ли, требовал, если уж она оказалась в чужом незнакомом месте, предпринять соответствующие действия. Что именно надо было делать, она пока понять не могла, но побрела в сторону центра, оглядываясь по сторонам и внюхиваясь в воздух, словно ее за поводок тянули.
Гранд-отель Petukh предстал перед нею сам собой, безо всяких усилий с ее стороны, будто его было никак не обойти и именно туда сходились все предназначенные ей траектории. Ничего себе был Петух, нарядный, густого шоколадного цвета, причем каждое окно было обведено парадной алой рамой, как глаза угольным карандашом. Писательница зашла ему под крыло, сама не зная, чего ищет и хочет ли обнаружить, и сразу же почувствовала, что ловить здесь нечего: в холле было ладно и прохладно, в баре широкий выбор крепких напитков золотого и клюквенного цветов, лестница разворачивалась как бы сама собой, по стенам висели масляные портреты чьих-то предков, оглядевших ее с выражением сдержанной приязни, только ей сегодня не о чем было с ними разговаривать. М. заказала бокал белого вина, не зря же она сюда шагала, и уселась за одним из уличных столиков, вытянув ноги и рассматривая прохожих. Petukh, петух, так в стране, откуда она была родом, называли тех, кого в тюрьме или на зоне опустили, сделали опущенным, и все в этой фразе нуждалось в переводе или пояснении для тех, кто жил в других краях и захотел бы поинтересоваться, что все это значит. Зонами звались многочисленные лагеря, где содержались люди, совершившие преступление, вместе с теми, кто вовсе не был ни в чем виноват, но тоже был осужден за что-нибудь не соответствующее духу тамошнего государства и должен был отбывать наказание. Таких мест и таких людей было видимо-невидимо, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, гласила всем известная поговорка, давая понять, что такое может случиться с каждым, с тем, например, кто стоит в одиночном пикете, держа в руках белый лист бумаги, на котором вовсе ничего не написано, а значит, можно прочитать все что угодно, призыв, скажем, к неповиновению, а то и к свержению власти.
М. слышала где-то, что тех, кто побывал в тюрьме, в ее стране гораздо больше, чем тех, у кого был заграничный паспорт, а значит, шанс выбраться наружу и посмотреть на другие земли и то, как там живут другие люди. Так вот на зоне, где была тысяча неписаных правил, которые не стоило нарушать, была особая каста неприкасаемых – тех, кого называли опущенными или как раз петухами. Опустить человека значило физически его погрузить на самое дно тюремной иерархии, даже ниже дна, туда, где прикосновение так же невозможно, как и простой разговор. Для этого был специальный, можно сказать, ритуал: несчастного либо насиловали скопом, обозначая таким образом, что это теперь общая добыча, общая собственность и каждый может воспользоваться его телом, когда и как пожелает, либо же совали головой, лицом в ведро с нечистотами, навсегда делая свою жертву оскверненной, как если бы испражнения коллективного тела невозможно было отмыть никакими усилиями. Превратиться в петуха мог любой, достаточно было просто не понравиться тем, кто там, в лагере, всем заправлял, так называемым ворам, или нарушить какой-то из диких запретов, составлявших воровской закон, который был важнее и страшней закона обыденного, общего для всех. Среди них был и такой: любой случайный физический контакт с опущенным, любая форма человеческого общения делала нечистым и тебя, словно зараза могла перескочить с тела на тело, и ты сам уже оказывался под подозрением и запросто мог тоже стать петухом, не человеком, кем-то другим.
У вина был солоноватый, железный какой-то вкус, будто его из фляжки наливали, и то, что называется букетом (бледная тень далеких фруктов или меда), отсутствовало начисто, соль и холод вытеснили все остальное и царили теперь у М. во рту безраздельно.
9
Пачка сигарет, которую она держала сейчас в руках, была длинная и вытянутая, как гробик. Голубая крышка откидывалась целиком, и на ней, конечно, главное место занимала траурная картинка в приглушенных тонах: чья-то рука, медсестры или гробовщика, готовилась накрыть белой простыней лицо молодого мертвеца, вот к чему приводит курение. Писательница М. любила обещать себе, что сочинит эссе про эти повсюду сопровождавшие ее теперь изображения. Они волновали ее настолько, что иногда она просила продавца в ларьке выдать ей те же сигареты, но с другой, новой картинкой: например, со спортивного вида юношей, уныло лежавшим поверх одеяла, пока короткий текст пояснял, что употребление табака грозит импотенцией. Попадались иногда и тревожные лица младенцев, символизирующие бесплодие,
