Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувствоновизны, радости и желания что-то сделать согревало ее. Она осмотрелась темвзглядом, каким оглядывают новое помещение. Проник рассвет – не всей ясностьюозарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать окружающее. Низ окнабыл черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела утренняязвезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к окну и, сняв крюк,отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина; она как бы наступилатолько сейчас. В синих сумерках мерцали кусты, подальше спали деревья; веялодухотой и землей.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдругнечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как быпроснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. Сэтой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаеммы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новымзначением. То же было и с ней.
Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковуюкосынку, она прихватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнулабосиком на дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит какоркестр, что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало ее. Теплая пыльщекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете небатемнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады и нежновидимая дорога. Во всем замечался иной порядок, чем днем, – тот же, но вускользнувшем ранее соответствии. Все спало с открытыми глазами, тайнорассматривая проходящую девушку.
Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение.За Каперной простирались луга; за лугами по склонам береговых холмов рослиорешник, тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу,у ног Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью иговорящим напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляятуловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном, как «я»и «ты». Ассоль, посматривая в ее сообщительные глаза, была твердо уверена, чтособака могла бы заговорить, не будь у нее тайных причин молчать. Заметив улыбкуспутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостом и ровно побежала вперед,но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой ухо, укушенное своим вечнымврагом, и побежала обратно.
Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву;держа руку ладонью вниз над ее метелками, она шла, улыбаясь струящемусяприкосновению.
Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, онаразличала там почти человеческие намеки – позы, усилия, движения, черты ивзгляды; ее не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов илигрубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно, еж, серея,выкатился перед ней на тропинку. – «Фук-фук», – отрывисто сказал он ссердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала ивидела. – «Здравствуй, больной, – сказала она лиловому ирису,пробитому до дыр червем. – Необходимо посидеть дома», – этоотносилось к кусту, застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьемпрохожих. Большой жук цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, ноупрямо толкаясь лапками. – «Стряхни толстого пассажира», –посоветовала Ассоль. Жук, точно, не удержался и с треском полетел в сторону.Так, волнуясь, трепеща и блестя, она подошла к склону холма, скрывшись в егозарослях от лугового пространства, но окруженная теперь истинными своимидрузьями, которые – она знала это – говорят басом.
То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника.Их свисшие ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупнойлистве каштанов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с запахом росы исмолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то падала, то взбираласьна склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с деревьями, как слюдьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча то мысленно, тословами: «Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я иду, братцы,спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню и почитаю». «Братцы»величественно гладили ее чем могли – листьями – и родственно скрипели в ответ.Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем и встала на краюобрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя,пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за горизонт, откудалегким шумом береговой волны возвращалась она обратно, гордая чистотой полета.Тем временем море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь подобрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и опадала вода. Стальной у берегацвет спящего океана переходил в синий и черный. За золотой нитью небо,вспыхивая, сияло огромным веером света; белые облака тронулись слабым румянцем.Тонкие, божественные цвета светились в них. На черной дали легла уже трепетнаяснежная белизна; пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити,бросил по океану, к ногам Ассоль, алую рябь.
Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательнонаклоняясь к морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых неосталось уже ничего взрослого, – глазами ребенка. Все, чего она ждала такдолго и горячо, делалось там – на краю света. Она видела в стране далеких пучинподводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди ихкруглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхниелистья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как зналаАссоль, видел лишь трепет и блеск.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился посамой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасываявеселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь.Корабль ш„л прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля;уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось,потягиваясь на сонной земле.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассольбыла еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало,затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву,зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула – по-настоящему, крепким, как молодойорех, сном, без заботы и сновидений.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойноповертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы,поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как стебельком,застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, онанетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силойбрызнувшего фонтана.
На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как начужом, – своим не могла признать она в этот момент, не чувствовала палецсвой. – «Чья это шутка? Чья шутка? – стремительно вскричалаона. – Разве я сплю? Может быть, нашла и забыла?». Схватив левой рукойправую, на которой было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядомморе и зеленые заросли; но никто не шевелился, никто не притаился в кустах, и всинем, далеко озаренном море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, аголоса сердца сказали вещее «да». Не было объяснений случившемуся, но без слови мыслей находила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей сталокольцо. Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду,рассмотрела его она – всею душою, всем сердцем, всем ликованием и яснымсуеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-подкоторых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратнойдорогой.
