– Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, вбуфете.
– Нет! – Лонгрен припечатал это слово ударомладони по вздрогнувшему столу. – Пока я жив, ты служить не будешь.Впрочем, есть время подумать.
Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углутабурета; он видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его,и чуть было не улыбнулся. Но улыбнуться – значило спугнуть и смутить девушку.Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы,поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими тоненькимипальцами, сказала: – «Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя люблю». Пока онаохорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийсядохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал.
– Ты милая, – просто сказал он и, потрепав девушкупо щеке, пошел на берег посмотреть лодку.
Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты,колеблясь между желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот;затем, вымыв посуду, пересмотрела в шкалу остатки провизии. Она не взвешивала ине мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке ссахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, иединственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, –был мешок картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к переделаннойиз старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошлак нему и взяла сверток; потом взглянула на свое отражение.
За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнатыстояла тоненькая невысокая девушка, одетая в дешевый белый муслин с розовымицветочками. На ее плечах лежала серая шелковая косынка. Полудетское, в светломзагаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные дляее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Еенеправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждый изгиб, каждаявыпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, ноих совокупность, стиль – был совершенно оригинален, – оригинально мил; наэтом мы остановимся. Остальное неподвластно словам, кроме слова «очарование».
Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как иАссоль. Улыбка вышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бысмотрела на постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихопогладила зеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой смутных,ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.
Пока она шьет, посмотрим на нее ближе – вовнутрь. В ней дведевушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности.Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая – живоестихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседстваслов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Оназнала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений виделаотраженный смысл иного порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в нихнечто не линейно, но впечатлением – определенно человеческое, и – так же, какчеловеческое – различное. Нечто подобное тому, что (если удалось) сказали мыэтим примером, видела она еще сверх видимого. Без этих тихих завоеваний всепросто понятное было чуждо ее душе. Она умела и любила читать, но и в книгечитала преимущественно между строк, как жила. Бессознательно, путемсвоеобразного вдохновения она делала на каждом шагу множество эфирнотонкихоткрытий, невыразимых, но важных, как чистота и тепло. Иногда – и этопродолжалось ряд дней – она даже перерождалась; физическое противостояние жизнипроваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем жила, чтобыло вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз,волнуясь и робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет,совершенно серьезно высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти минуты были длянее счастьем; нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее трудно выйти изее власти и обаяния.
В другое время, размышляя обо всем этом, она искреннедивилась себе, не веря, что верила, улыбкой прощая море и грустно переходя кдействительности; теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь. Тамбыло много скуки и простоты. Одиночество вдвоем, случалось, безмерно тяготилоее, но в ней образовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческаяморщинка, с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались,говоря: – «Она тронутая, не в себе»; она привыкла и к этой боли; девушкеслучалось даже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара.Как женщина, она была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотядико и смутно, что ей дано больше прочих – лишь на другом языке. Капернцыобожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих рук;здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. Тип этогочувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль так же подходила к этойрешительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизни обществопривидения, обладай оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то, что отлюбви, – здесь немыслимо. Так, в ровном гудении солдатской трубыпрелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий его прямыхлиний. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.
Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькиеруки работали прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко передсобой, но это не мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов сотчетливостью швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не беспокоиласьоб отце. Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или простопроветриться.
Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним неслучится. В этом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, котораямолилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: – «Здравствуй, бог!», а вечером: –«Прощай, бог!».
По ее мнению, такого короткого знакомства с богом былосовершенно достаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и вего положение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обыденнымтеням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным терпением гостя,который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина, ютясь ипитаясь по обстоятельствам.
Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик,разделась и улеглась. Огонь был потушен. Она скоро заметила, что нетсонливости; сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма казаласьискусственной, тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным. Сердцеотстукивало с быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой иухом. Ассоль сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в негос головой. Наконец, ей удалось вызвать привычное представление, помогающееуснуть: она мысленно бросала камни в светлую воду, смотря на расхождениелегчайших кругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал этой подачки; он пришел,пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее улыбке, сказал вокруг:«Шшшш». Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска,очарование, песни и таинственные явления, из которых, проснувшись, онаприпоминала лишь сверканье синей воды, подступающей от ног к сердцу с холодом ивосторгом. Увидев все это, она побыла еще несколько времени в невозможнойстране, затем проснулась и села.
