были так сказать «агентами Востока», таковыми казались и маркионцы-гностики. Казалось бы, логично было бы Диоклетиану использовать против них авторитет апостольской Церкви, но, повторим, Церковь пугала императора своей принципиальной самостоятельностью и неподконтрольностью.
Император Диоклетиан
Между тем, в Риме и Карфагене сразу после гонений Деция возникло движение «непримиримых», весьма близкое к донатистам, а также (к примеру, в сфере социальной) – к монтанистам. Новациан (его имя и даст название «непримиримым» – «новациане») после гибели папы Фабиана в 251 году управлял римскими приходами (их, между прочим, было не менее сорока) и был очень обижен, что спустя какое-то время новым епископом в столице империи избрали не его, а пресвитера Корнелия. Скорее всего, римлян пугала в священнике Новациане, известном своей ученостью христианском писателе, жесткость и страсть к публичности, что неизбежно, в условиях конфликта Церкви и империи, умножило и без того избыточное количество жертв среди христиан. Новациан был, конечно, личностью яркой и избыточно темпераментной – скорее всего, избрание Корнелия спасло ему жизнь во время гонений. Ведь даже политичный и готовый искать компромисс Корнелий был арестован, изгнан в Центумеллу и вскоре там (в 254 году) умер.
Новациан, впрочем, приложил руку к изгнанию Корнелия, фактически расколов римскую общину. Правда, для этого он дождался отъезда на Дунай и гибели там императора Деция. Новациан занял непримиримую позицию к тем, кто во время гонений, спасая себя или своих близких, ложно отрекся от веры и участвовал в новом языческом обряде «культа гения императора». В Карфагене столь же максималистически-ригористскую позицию занял тамошний епископ Киприан, но он, в отличие от Новациана, сам пополнил ряды мучеников Церкви. Новациан был, нельзя этого не отметить, тверд в догматике, чему свидетельством является его сочинение «О Троице». Новациане впоследствии будут последовательными борцами с арианством.
В то же время он считал (идя вслед Тертуллиану и далеко обгоняя даже его религиозный экспрессионизм), что Церковь есть «собрание святых», в ней нет места оступившимся. Это столь очевидно в ближайшей перспективе предполагало сокращение численности христиан, что реально угрожало превращению Церкви в секту. На Востоке где то в VI–VII веках новациане естественно слились с монтанистами. На Западе они после первых Вселенских соборов уйдут в подполье, где в эпоху «темных веков средневековья» соединятся с маркионцами и манихеями, дав на стыке Романской и Готической эпох смертельно ядовитый для мира плод в виде альбигойской ереси. Ересь эта, являющаяся ярчайшим образцом инверсии как агрессивно-негативистского мировоззрения, едва не погубила христианство на Западе и много способствовала искажению вероучения и повреждения умов в Европе.
В целом Церковь представляла собой, что совершенно естественно при широте ее распространенности и основательности вхождения в различные этнокультурные фактуры, картину довольно пеструю и неспокойную. На Западе Римского мира усиливались тенденции аскетизма, в то время как на Аппенинском полуострове, Элладе и Пропонтиде чрезвычайно силен был аристократический характер. Если в восточных провинциях сильна была тяга к мистицизму, то в Египте и Карфагене не менее сильна тяга к синтезу христианства и античной философии.
Несомненно, Церковь как организация переживала кризис, и это было естественно. Имея единый базис, христианство распространилось среди множества народов с разными уровнями культур, с разными обычаями и разными религиозными опытами. Миссионерство – процесс творческий, предполагающий если не в полной мере адаптацию, то, во всяком случае, учитывание местных особенностей. Отсюда – та обрядовая пестрота, которая не страшна при наличии догматического единства поместных церквей. Но под воздействием огромных расстояний и беспокойной жизни внутри империи общение между поместными церквами было крайне нерегулярно и фрагментарно: при необходимости постоянно решать проблемы различных по историко-культурным традициям регионов неизбежно возникала не только пестрота в обрядах, но и в интерпретациях. Путь выхода из кризиса был очевиден – собор всех епископов. Но как раз именно это было менее всего нужно той империи, которую реанимировал Диоклетиан.
Задача Диоклетиана была вовсе не в уничтожении христиан, а в уничтожении христианства как вероучения. Христиан все же было уже слишком много и они были подданными империи, которая была со всех сторон окружена врагами и которая за многие десятилетия внутренних и внешних войн уже давно не испытывала не только избытка, но и достатка в людях. Как политик Диоклетиан был расчетлив и бережлив, отлично сознавая ту простую истину, что именно люди – основной капитал государства. Как опытный полководец-стратег Диоклетиан знал, что армия противника сильна не столько количеством (хотя этот фактор и немаловажен), сколько организацией и командным составом. Поэтому главный удар был нанесен императором именно против Церкви как полифункциональной организации христиан и против епископата как «командного состава» этой организации.
Поскольку Диоклетиан был «плоть от плоти и кровь от крови» «и по духу, и по букве» римлянином, т. е. человеком, в плоскости правовой и материалистической мыслящим системно-логически, то он был исполнен уверенности, что достаточно лишить Церковь влияния, а также средств к материальному и политическому существованию, как поставленная задача будет лишена. Как только нахождение в Церкви станет опасным и гибельным для комфорта и социального статуса, от христианства отречется та часть христиан, что укоренена на разных ступенях государственного механизма. И чем выше социальный статус, чем больше имущества, тем быстрее это произойдет. А значит, по мысли императора, из Церкви выйдут, спасая свое положение и привычный образ жизни, представители социально-политической и интеллектуальной элиты, а значит большая, наиболее деятельная и влиятельная часть епископата. Лишение Церкви имущества (и недвижимости, и финансов) делает ее бесполезной для нижних слоев населения. Иначе говоря, Диоклетиан был уверен, что достаточно использовать правовое пространство и для уничтожения христианства как «чуждого и опасного для империи учения», вовсе не придется прибегать к репрессиям, уж тем более масштабным. Достаточно будет «создать условия, для существования в системе нецелесообразные».
Но сколь ни умен и опытен был Диоклетиан, он просчитался. За остаток 303 года (собственно, с самого первого дня оглашения «Августовского эдикта») он – в нарастающем удивлении и раздражении, переходящем в гнев – имел возможность убедиться, что борьба с христианством не может быть ограничена только мерами административно-законодательными. Церковный клир вполне осознавал свою ответственность, а равно и потенциальную силу. Кроме того, среди христианских неофитов было множество сторонников активных действий. Достаточно сказать, что за короткий срок в императорском дворце в Никомедии произошло несколько пожаров. Пожары произошли и в иных императорских резиденциях. Закрытие храмов (не везде, но в большинстве случаев) проходило отнюдь не спокойно: вспыхнули массовые волнения и даже настоящие сражения вокруг храмов. В отличие от прежних времен христиане отнюдь не собирались ограничиваться непротивлением и пассивно взирать на творимые властью бесчинства
