чуть не утонула, а я здесь, думаю о том, как насадить ее на свой член.
— Я хотел проверить, как у тебя дела.
Маленькая улыбка искривляет ее розовые губы. Те самые, которые вчера приобрели отвратительный оттенок синего.
— Мне лучше. Хочешь выпить? — она открывает холодильник. — У меня есть сок, вода и пиво. Только не Bud Light. Corona.
— Corona — то, что надо.
Нет, блять, не надо.
Пиво — это алкоголь; алкоголь — это нарушение рассудка, а нарушение рассудка, когда я наедине с Кэссиди, — это большое «нет», учитывая мой твердый как камень член. Хорошо, что я в длинной майке, выпуклость легко замаскировать.
Я не меняю ответа, наблюдая, как она с неоспоримой легкостью откупоривает две бутылки. Девушка подающая напитки в ней все еще жива, хотя в прошлом году она бросила работу в загородном клубе, чтобы осуществить свою мечту. Теперь она владеет фотостудией в городе.
Она протягивает мне пиво, глядя на горлышко бутылки, а не на мое лицо.
— Ты мало спала, — говорю я, нарушая неловкую тишину, звенящую у меня в ушах.
— Откуда ты знаешь?
Потому что ты неважно выглядишь, возможно, не самая лучшая фраза для женщины. Я выбираю менее неприятный вариант.
— Ты написала мне среди ночи, а потом еще раз рано утром.
— Я совсем не спала. Больничные кровати неудобны, и кошмары не помогли. — Ее щеки снова разгорелись, как будто она сказала слишком много. — Тебе не нужно было приходить сюда, но спасибо тебе.
— Перестань благодарить меня. — Я делаю глоток из бутылки, переводя разговор в безопасное русло. — Как так получилось, что ты живешь на берегу моря в городе, где почти в каждом доме есть бассейн, и при этом не умеешь плавать?
Она направляется к дивану на другой стороне комнаты, жестом приглашая меня следовать за ней. О том, чтобы присоединиться к ней на диване, не может быть и речи. Слишком близко. Слишком интимно.
Я пересаживаюсь в кресло, стоящее в углу под рядом плавающих полок, прогибающихся под тяжестью романтических книг. Когда я был здесь в последний раз, было темно, и я был слишком занят раздеванием Кэссиди, чтобы обращать внимание на окружающую обстановку. Квартира небольшая, но функциональная. Диван придвинут к стене, несколько растений стоят на подоконнике, а над креслом, в котором я сижу, висит большой торшер.
Кэсс поджимает ноги под себя, сворачивает пушистый плед и поправляет несколько подушек, словно не может усидеть на месте. Когда у нее заканчиваются причины для беспокойства, она берет свое пиво с кофейного столика и смотрит на меня.
— Ни одна из моих семей не додумалась записать меня на уроки плавания, и ни у одной из них не было бассейна. Пляжей тоже не было.
— Семьи? — спрашиваю я, снимая бейсболку. — Во множественном числе?
— Четырнадцать. Я была в приемных семьях шесть лет, прежде чем мне исполнилось восемнадцать.
Как я мог этого не знать? Я знаю, что она окончила университет по специальности фотография. Мне нравилась страсть в ее голосе, когда она говорила о своей мечте открыть студию. Ее любимый цвет — синий. Ее день рождения в ноябре, она не переносит морепродукты и у нее аллергия на лесные орехи. Я знаю ответы на все стандартные вопросы первого свидания, но ничего не знаю о том, что имеет значение.
Почему тебя это волнует?
— Шесть лет и четырнадцать семей? Почему ты так часто переезжала? И как ты оказалась в приемной семье?
Я опираюсь лодыжкой на колено, наблюдая за ней, а она наблюдает за мной, словно размышляя, отмахнуться ли от меня или сделать прыжок веры и рассказать о своем прошлом.
Три года назад она бы не стала колебаться, но сейчас все изменилось. Та связь, которая была между нами тогда, умерла печальной и мгновенной смертью, когда я узнал, что она переспала с моим братом за неделю до того, как мы провели вместе самую незабываемую ночь в моей жизни.
И по сей день я вспоминаю ту сильную тягу в моем нутре, ту непреодолимую потребность иметь ее рядом, прикасаться к ней, целовать и держать ее в своих объятиях всю ночь. Это было, без сомнения, самое странное и захватывающее чувство, с которым я когда-либо сталкивался.
— Мой отец начал пить, когда мне было три года, — говорит Кэсс, царапая уголок пивной этикетки длинным бежевым ногтем. — Через два года мама тоже начала пить. В основном меня воспитывала наша соседка, мисс Джонс. Она кормила меня и бегала за продуктами каждое утро, пока я шла в школу, чтобы присматривать за мной. Мои родители почти все дни были пьяны, а когда мне исполнилось десять, они стали исчезать, оставляя меня одну на несколько дней. — Она печально выдыхает через нос и поднимает голову, чтобы встретиться с моими глазами, тусклыми, лишенными естественного блеска. — Я думаю, мисс Джонс считала, что поступает правильно, когда звонила в социальную службу.
Что за родители бросают своего ребенка на несколько дней? Я стараюсь не представлять испуганную белокурую девочку, сидящую одну в холодном, пустом доме, голодную и встревоженную, но так оно и есть… когда пытаешься не думать о чем-то, не можешь остановиться.
— Считала? Родители пренебрегали тобой, Кэсс. Я бы сказал, что она должна была позвонить им гораздо раньше.
Знание этого не должно влиять на меня так, как влияет. Оно вообще не должно на меня влиять, но я не из камня, и за ребрами у меня раздувается шар печали. Кэсс уже не та маленькая девочка, но, когда она сидит на диване, кажется, что ее глаза не помнят, как улыбаться.
Жизнь несправедлива. Обо мне заботились, меня любили и осыпали лаской всю мою жизнь, я жил в особняке родителей, окруженный братьями. А Кэссиди была брошена на произвол судьбы. Я не могу избавиться от образов, мелькающих в моей голове. Самые причудливые обрывки, дополняющие ужасающую сцену. Я даже не знаю, близки ли они к тому, через что ей пришлось пройти, но тем не менее я их вижу: слезящиеся глаза, грязная одежда, исцарапанные коленки.
— Мои родители были не самыми лучшими, — признает она, слегка пожимая плечами. — Но есть
