Исключение составляла Пруссия, где функцию штатгальтера выполнял сам рейхсканцлер, тем самым как бы возрождавший конституционные отношения, существовавшие при Бисмарке. На самом деле Гитлер таким образом все больше оттеснял в сторону своего вице-канцлера: Папену теперь пришлось сложить с себя обязанности прусского рейхскомиссара, предоставляя свободу действий прусскому премьер-министру Герингу.
В других землях реальная власть штатгальтера в значительной степени определялась его положением гауляйтера или предводителя штурмовых отрядов. Это видно на примере Баварии, куда Гитлер назначил наместником не одного из шести гауляйтеров, а не имевшего большого влияния в НСДАП рейхскомиссара Эппа. Как и следовало ожидать, «христианнейшему генералу» не удалось сосредоточить в своих руках реальную власть, зато, остановив свой выбор на Эппе, Гитлер сумел избежать необходимости выделить кого-то из гауляйтеров и позволить ему занять господствующее положение, какого впоследствии добился Адольф Вагнер. Рейхсканцлер сделал неплохой шахматный ход, учитывая, какую силу весной 1933 г. еще представляли «старые борцы», сосредоточенные в Баварии: недовольные политикой Берлина и тем, как до сих пор протекал захват власти, наиболее революционные внутрипартийные течения могли образовать там внушительную оппозицию.
Если до выборов рядовые нацисты служили в основном декорацией, усиливавшей воздействие выступлений Гитлера на массы, то при покорении земель им впервые досталась активная политическая роль. Очевидно, что без давления партийных низов этот процесс вряд ли удалось бы всего лишь за четыре дня довести до сплошной «унификации» правительств. Успех порождал новые требования. Теперь господство НСДАП в государстве олицетворяли собой не только рейхсканцлер, получивший свой пост в результате закулисных переговоров, и несколько министров. Национал-социалистические рейхскомиссары, премьер-министры, гауляйтеры и руководители СА претендовали на прямое политическое влияние. Это означало серьезный сдвиг в процессе проникновения национал-социалистов в сферу государственной власти вплоть до муниципального уровня.
Символом «партийной революции снизу»[71] стали специальные комиссары и особые уполномоченные СА, а также вспомогательные полицейские отряды СА и СС, сформированные теперь и за пределами Пруссии. В Баварии шефу штурмовиков Рёму удалось наводнить комиссарами СА все органы внутренних дел. Свирепые гауляйтеры хвастались тем, что заставили «прогнившую» бюрократию прислушиваться к политическим пожеланиям партии. Жертвы террора намечались уже не только в «марксистской» среде, где рабочие деятели подвергались арестам и истязаниям, а партийные бюро, редакции газет, потребительские товарищества и профсоюзные центры — безжалостным погромам. В городах и деревнях началось «сведение счетов» с отдельными противниками из числа буржуазии и коммерсантами-евреями. Ориентируясь на происходившее в земельной администрации, руководители районных и местных организаций НСДАП претендовали на политическое руководство своими регионами, при «чистке» местной администрации вожаки СА часто подчиняли себе местную полицию. Неугодных служащих увольняли. «Движение» контролировало улицу и все в большой степени начинало контролировать общественное пространство. Но власть его была результатом воцарившегося хаоса и запугивания всех и вся, а не претворения в жизнь какого-то особого плана. Многое определялось не столько расчетом, сколько яростной решимостью бесчисленных «унтерфюреров» внести свою лепту вдело «национального подъема» — и получить от этого личную выгоду.
Захват власти снизу не был этапом классической революции. Нельзя назвать его и «ночью длинных ножей», невзирая на все аресты, пытки и убийства. Констатируя это, мы нисколько не умаляем жестокости совершившегося: только в Берлине штурмовики держали свои политические жертвы в 50 так называемых бункерах. В сравнении с этими безымянными узниками около 25 ООО «превентивно арестованных», сидевших в прусских тюрьмах в марте — апреле 1933 г., могли почитать себя чуть ли не в безопасности. Для ситуации тех дней характерно параллельное существование откровенно террористического насилия и извращенного, но во многих областях функционирующего без изменений правопорядка. В «государстве правовых норм», частично утратившем свою силу, начинали проступать черты «государства чрезвычайных мер» (Френкель).
Пока Веймарскую конституцию не отменили, отказываться от формальной легализации нелегальных акций было нежелательно. Даже учреждение концлагерей имело «правовую» основу в виде постановления «О защите народа и государства», и об открытии первого лагеря под управлением СС на территории бывшего военного завода на окраине Дахау мюнхенский полицай-президент Гиммлер официально объявил на пресс-конференции 20 марта 1933 года[72].
«Двойное государство» — чрезвычайных мер и правовых норм — явилось выражением сути фашистского господства, а не специальной уловкой, чтобы его замаскировать. В маскировке, учитывая мнение большинства населения весной 1933 г., не было особой надобности, даже представители НННП в правительстве предпочитали отгонять сомнения фразой: «Лес рубят — щепки летят». Разве Гитлер, выступая по радио 12 марта, не потребовал от своих людей «строжайшей беспрекословной дисциплины» и не предостерег, чтобы те не создавали «помех нашему управлению или общественной жизни»?[73] Разве не следовало поэтому ожидать, что «эксцессы» с представителями буржуазного лагеря прекратятся и покой и порядок вернутся, как только национал-социалисты окончательно сведут столь желанные счеты с «марксизмом» и приструнят рабочее движение?
«День Потсдама» дал новую пишу подобным надеждам. Благодаря мастерской режиссуре Геббельса первое заседание нового рейхстага в потсдамской гарнизонной церкви превратилось во встречу «старой» Германии с «новой». Средства массовой информации миллионы раз на все лады повторяли, что совместное выступление убеленного сединами национального символа Гинденбурга и молодого «народного канцлера» Гитлера у гробницы Фридриха Великого олицетворяло собой «национальное возрождение», «единение» прусского духа и национал-социализма, слияние политической традиции и «революционной» динамики. Это была не «сентиментальная комедия»[74], как любила говорить впоследствии отрезвевшая буржуазия, а еще один (после выборов 5 марта) из плебисцитарных стимуляторов, к которым через определенные промежутки времени прибегал национал-социалистический режим. Неверная оценка воздействия политической символики помешала многим противникам Гитлера в то время увидеть реальную поддержку, которой уже пользовались национал-социалисты.
Гипнотический эффект национальных торжеств еще не прошел, когда рейхстаг снова собрался через два дня в Берлине, в здании оперы Кролля. Под сенью потсдамской гарнизонной церкви история немецкого парламентаризма пережила свой самый черный день. Благодаря принятию так называемого закона о предоставлении чрезвычайных полномочий исполнилось обещание, которое дали друг другу Гитлер и его партнеры по коалиции в январе: рано или поздно упразднить парламентаризм.
Поскольку, однако, даже такой антиконституционный замысел следовало реализовать хотя бы наполовину законным путем, требовалось «двойное большинство в две трети»: должны были присутствовать две трети из 647 членов рейхстага и две трети присутствующих проголосовать «за». НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт» вместе получили 5 марта 340 мест в рейхстаге, следовательно, голосов все равно не хватало, даже если попросту вычесть 81 мандат арестованных или скрывшихся депутатов от КПГ из общего числа мандатов. Учитывая, что СДПГ отклонила бы «Закон о преодолении бедственного положения народа и рейха», нужна была поддержка хотя бы части партии Центра и Баварской народной партии. Социал-демократы могли вообще не явиться на заседание рейхстага. В таком случае необходимо если не согласие, то,
