— ну?
— Сколько же лет получается?
— Будь другом, выпей и успокойся! — попросил я его.
— Я уже пьян. Выпьем за нашу дружбу!
— Выпьем.
Гурам снопа наполнил стаканы.
— Теперь я хочу выпить за здоровье твоей матери, — начал он.
Я поднял голову. Гурам сосредоточенно вылавливал мизинцем в стакане пробковую крошку — очевидно, раздумывал, что и как сказать.
— Не только за нее, вообще за здоровье матерей во главе с твоей!
— Почему — с моей?
— Потому!
— Спасибо.
— Погоди, не пей. Я хочу выпить за бога!
— Ты же пил за мою мать?
— Я хочу выпить за бога! — повторил Гурам. — За обманутого, поруганного, забытого, околпаченного бога!
— Да здравствует околпаченный бог! — сказал я.
— Сам ты колпак!
— А ты кто?
— Я тоже колпак, вдвойне колпак, иначе не пил бы с тобой за здоровье бога!
— Слушай, что ты пристал ко мне?
— Я хочу выпить за бога!
— Ну и пей, кто тебе мешает?
— Встань! — Я встал. — За твою мать!
— Спасибо.
— Знаешь ли ты, кто такая твоя мать? — спросил Гурам.
Я не ответил. Гурам долго смотрел на меня, потом подлил в стакан вина и начал:
— Твоя мать — бог. Ты видишь ее, она — тебя, ты зовешь ее мамой, она тебя — сыном, и потому ты думаешь, что бога нет? По-твоему, бог — кто? Бородатый дедушка? Сидит на облаках, моет бороду и орошает землю дождем, да? Бог так ясен, так близок и так прост, что, глядя на него, ты не знаешь, не представляешь, не веришь, что это бог. В этом несчастье бога, потому-то и не веруют в бога. Будь он где-то там, вдали, сам по себе, тогда каждый бы поверил в него. Вот в чем суть!.. А в бога нужно верить тогда, когда он не в лике божьем, когда он по-человечески делится с тобой хлебом, кормит, одевает, укрывает тебя, улыбается, целует тебя, готов умереть ради тебя, черту душу отдаст ради тебя, — вот тогда нужно верить в бога! Если бог объявится богом да возьмет тебя за ухо, поставит к стенке и скажет: «Я бог! Веруй в меня!» — тогда грош цена твоей вере. Нет, ты поверь в бога, который похож на тебя, на меня, на твою мать. Понятно?
— Понятно, — ответил я и, желая покончить с затянувшимся разглагольствованием Гурама, быстро осушил свой стакан.
— Молодец! — похвалил меня Гурам.
Окропета принес еще две бутылки вина, но, увидев окосевшего Гурама, вопросительно взглянул на меня.
— Совестно ему глядеть на тебя, — объяснил я.
Гурам налил Окропете.
— Выпей за здоровье его матери!
Окропета провел рукой по жирным губам и поднял стакан.
— Немного, ладно?
— До дна! — приказал Гурам.
— За ваших матерей!
— Пей!
— Дай бог им здоровья!
— Пей!
Окропета мигом опрокинул в рот стакан, потом искоса взглянул на нас и взялся за полную бутылку.
— Куда несешь? — приподнялся Гурам.
— Хватит вам!
— Хватит? — спросил меня Гурам.
Я кивнул головой.
— Ну, ладно, бери!.. Теперь выпьем за тебя, Темур!
— Выпьем вместе — за нас с тобой! — попросил я.
— Ладно. Я тебя очень люблю, Темур. Знаешь, за что?
— Знаю.
— Ни черта ты не знаешь!.. А ну, скажи, за что?
— Не знаю!
— То-то! Ты мой брат, настоящий брат! Раньше я боялся тебя, потом стеснялся. Долго боялся и стеснялся.
— Чего ты боялся?
— Не знаю... Боялся... Ты всегда был одинок...
— Что же тебя пугало?
— Не знаю... Когда в классе что-то пропадало, я боялся, что это ты. Когда ты пропускал уроки, я боялся, что это навсегда. Когда Тавера попался в воровстве, я боялся, что и тебя арестуют. После окончания школы я боялся, что ты не станешь учиться дальше. А когда мои опасения не оправдывались, мне становилось стыдно и радостно...
Гурам помолчал, потом продолжил:
— Ведь мы братья?
— Конечно. Что же дальше?
— Если с тобой что-нибудь случится, я покончу с собой!
— Дурак!
— Пусть.
Гурам выпил. Мне тоже захотелось произнести речь.
— За нас с тобой, Гурам! За того, кого ты называешь богом! За человека сильного, честного, доброго! За нашу веру! А теперь я пойду и сожгу все свои стихи, все до единого!
— Потомство оценит твой благородный поступок!
— Да, сожгу. И потом до утра буду читать одно-единственное божественное стихотворение.
ОДА НИКОРЦМИНДЕ* 4
Я лиру подъемлю мою.
Я пою
высоко и привольно —
природа живого дыханья, камня природа!
Сошло озаренье ко мне.
Твое солнце
берет мою душу лучами-руками.
О стихотворенье,
из камня и неба,
из неба и камня,
моя Никорцминда!
Застывшего немо,
меня
ты в себе растворяешь
