жизнь полна сюрпризов. Подняли, содвинули, я отдал деньги. Художник сунул их в карман и говорит: «А ты у меня, правда, занимал? Ей-богу, не припомню». Вот это трудноуловимое качество без имени, оно в Юрии главное. Одни люди нас грузят, другие снимают груз.
Юрия пригласили в Калифорнийский университет Риверсайд. Позвонил бывший коллега, ныне светило американской энтомологии. «Умница, интеллектуал! — торжествовал Юрий. — Свалил в восьмидесятом. Получил недавно грант от Института Здравоохранения: десять лимонов на десять лет с правом нанимать, кого он хочет. Ясное дело, он хочет меня, стопроцентно моя тема! Жильё в кампусе, страховка, весь пакет. А главное, там половина наших. По-русски на работе говорят».
Когда фортуна опрокидывает на вас мешок подарков — время унять сценариста. Время приглядеться к трещинам в асфальте и сосулькам над головой, особенно летом. В Америке Юрий женился, взял в ипотеку таунхаус, молодожёна навестили дети. Дочь Юрия решила поступать в отцовский университет. Ей опять нравился папа, а также его дом и много солнца. В апреле Юрий нам звонил, шутил, смеялся: «Прилетайте в отпуск. Я с вами за компанию хоть город посмотрю…» А восьмого мая умер, остановилось сердце.
Не поверить оказалось легче, чем я ждал. Благодаря отъезду в Штаты исчезновение Юрия из мира физических тел обрело постепенность, сделалось вопросом расстояния, а не бытия. Так любимая книга, перемещаясь с тумбочки в шкаф, затем на антресоли, остаётся частью нас. Юрий окончательно стал персонажем, историей, рассказанной циником в пенсне или таким же мизантропом, но босым и с сигаретой. Бесспорный, как выдумка гения, мой друг переехал туда, куда не обязательно звонить для наслаждения беседой в гораздо лучшем качестве, чем предлагают телефон и Скайп.
В тот период я был трезв и не под веществами. Моё лекарство называлось Веллингтон. Демисезонный город укутывает мозг, подобно валиуму или ксанаксу, но исподволь, не сразу. С годами его отстранённость, его туман и сырость приглушают чувства, амортизируют движения. Зыбкое, расплывчатое время, жизнь понарошку, не всерьёз становятся наркотиком, город-невидимка — домом. Лучший способ принять это — визит на родину.
Отечество сильно встряхивает. Из тебя выпадают иллюзии, заморская плавность жестов, расслабленность лица, улыбка ценой в штуку баксов. Отечество ловко шмонает твои чемоданы, смотрит гопником с района, задаёт вопросы. Любые ответы равносильны признанию вины. Классический сон всех удравших готов воплотиться в действительность. Твой билет и паспорт аннулируются. Руки можешь опустить пока. Чтобы завтра явился по месту прописки и встал на учёт. Какая Зеландия? Какой Веллингтон? Нет такого города, и не было никогда.
Минус тридцать, Самара, январь. Мы садимся в такси. Ремней безопасности нет, шофёр выжимает сто двадцать. По обледенелому шоссе летим синусоидой в ночь и метель. Динамики накачивают салон попсой: «Но-о-вый год к нам мчится, ско-о-ро-о всё случится…» И я понимаю: вот эта езда — метафора родины. Тут по-прежнему нет завтра, время спрессовано до хруста, жизнь упоительно быстра. Единственное правило — отсутствие правил. В этом пространстве ты — заложник. Выбрался — счастливец и герой. Нет — вызываем клининг-сервис.
В России меня ожидали три новости. Плохая и хорошая отличались единственным словом. По сути, не изменилась моя родина. По сути, не изменились мои друзья. Встреча с ними беспокоила меня, как человека, долго не смотревшегося в зеркало. Обрадует ли то, что я увижу? Не смутит ли разочарование? Не шокирует ли пустота? Обняв друзей, я устыдился этих мыслей. Передо мной стояли те же раздолбаи, с которыми — спина к спине — мы выживали десять школьных лет. Мы не искали тем и не боялась пауз. Мы не боялись даже трезвости. Едва я покидал друзей, как возвращался страх.
Он притворялся снегом, холодом, неясными фигурами, дремучими глазами из-под шапок — всем и ничем действительно опасным. Вслед за мной, ускорив шаг, он проникал в квартиру. Задёрнув шторы, выпивал, потом ещё. Проверял, на месте ли обратные билеты, зачитывался кодом слов и дат. Страх избегал конкретики, он был расфокусирован, невидим, точно вирус. Я пытался с ним заговорить. Разве нас обидели за эти две недели? Обокрали? Нахамили? Разве я не жил здесь тридцать лет? Это контраст, — убеждал я себя, — эта территория, как вредная привычка. Кто соскочил — боится. Кто не в теме — не поймёт.
Отсюда третья новость: дом — место, где тебе не страшно. Протекция души, её ракушка, тело, замок, мегаполис. Одни растят бока и покупают крепости. Другие сочиняют города и населяют их людьми. Чем креативнее задача, тем удивительней бывает результат. Цюрих или Вена рифмуются с уютом, как розы и морозы. Веллингтону ближе не рифма, а звукопись. Не торжественный шаг менуэта, а неуловимость джазовой импровизации. Пока она негромким фоном доносится из бара, её не замечаешь. Но стоит ей прерваться — исчезают волшебство и атмосфера. И вспомнить эту музыку нельзя.
Тоска по Веллингтону растёт синхронно его забыванию. А забывается он так же быстро, как режиссёр монтажа вырезает фрагмент киноплёнки. Чик, чик, склеиваем концы — и пять лет долой. Просыпаешься в холодной тёщиной квартире — будто никуда не улетал. Тот же вялый рассвет, чугунный узор на окнах, кишечное журчание батарей. Те же обои в пролетарский цветочек, болезненно скрипучий шкаф, вечный раскладной диван. Рассудок почти готов уступить, отпустить бестелесный город, висящий на грани реальности, как бабочка на скале, отвернёшься, миг — и нет его. Но отчаянным усилием мысли, чудом некогда создавшего его воображения я удерживаю Веллингтон на месте.
На краю океана, у подножья морщинистых гор возникают светлые точки и линии. Им добавляют фокус и цвет, увеличивают, снова наводят резкость. Они распадаются на крошечные здания, порт, треугольники монастыря. Город поднимается из воды. Тянутся ввысь небоскрёбы, чуть отстают парламент и музей. Террасы, будто мелкими грибами, обрастают частным сектором. За изгибами набережной светится аквариум библиотеки. Хрустальные витрины Lambton Quay перетекают в деловую Willis Street. Сити торопится в разные стороны, гоняет запахи кофе, бензина, обрывки телефонных разговоров. Верещат светофоры, газуют парадоксы автопрома. В старенькой «Ладе» проносится на жёлтый Хелен Мэй. Крис салютует из зеркального «Лексуса». По Brooklyn Road спускаются Артём и Юрий. Их шаг и лица вдохновенны, цель ясна.
— Гляди-ка, солнце! — восклицает Юрий. — И не понять, откуда моросит.
Артём кивает:
— Это знак, что мы на верном курсе.
— Тебе какое слово больше нравится: «моросит» или «накрапывает»? — не унимается Юрий.
— Мне больше
