нравится слово «зонт», который мы не взяли, — морщится Артём. Холодная капля угодила ему в глаз.
Я знаю, что мы непременно вернёмся. Снова будем частью фантастического мира, разомкнутого времени, героями придуманной кем-то истории. Когда — зависит от рассказчика, а место, безусловно, изменить нельзя. Ветер будет встречным и ни градусом левее, нам будет по тридцать и ни часом больше. Все будут живы и здесь, иначе текст не стоит букв, а литература — имени. И дождь замаскирует наши слёзы умиления тому, что этот город — первый из немногих давших нам приют — всё-таки есть на свете.
Существование вещей, от чашки кофе до вселенной, определяется направленностью мысли. Это не эмпиризм и не идеализм. Это всем знакомая досада — ищешь утерянный предмет, тогда как он стоит перед глазами. Но мы его не видим — почему? Потому что мысли заняты другим. Когнитивная оценка внешних стимулов есть то, что мы называем реальностью. Справедливо и обратное. Если нам что-то пофиг, существование его как минимум под вопросом. Наличие Веллингтона — стимул. Отсутствие его — мощнейший стимул. Я думал о нём каждый день: с утра и на ночь, трезвым, выпивши и между, в такси, автобусах, на рынке и вокзале, в печали, радости, толпе и одиночестве. Я не оставил ему шанса ускользнуть.
Тридцатиградусный мороз сменился влажным снегом. Менялись блюда, лица и подарки. Школьные друзья преобразились в институтских, самарские — в московских, различал я их уже с трудом. Веллингтон тотально овладел моим сознанием. Мысли о нём были единственным средством от паники. Углубившись в них, я едва заметил пограничный и таможенный контроль. Таможенники странно походили друг на друга и в целом — на китайцев. Я поделился наблюдением с женой. Выяснилось, что мы в Гонконге.
Гонконг — второе имя тесноты. Людей и небоскрёбы там хочется расталкивать плечами. Чтобы удалиться от толпы, мы совершили вертолётную экскурсию. Вид сверху имитировал бескрайнюю массажную расчёску, полную движения насекомых. Хорошо бы опуститься где-нибудь не здесь, — туманно думал я, — сразу в нашем полушарии… Три самолёта, двенадцать часов… Сидней. Окленд. Веллингтон.
Транс оборвался словно по щелчку гипнотизёра. Шла посадка на финальный рейс. Оцепенение исчезло, мозг впустил подробности и звуки. Air New Zealand — с удовольствием прочёл я на жакетах стюардесс. Их сиреневые платья казались акварельными. Через салон тянуло океанским ветром. Отовсюду слышался волнующий язык, щебет ночных, мифических птиц, терпимый к любым вольностям произношения. Всё равно переспросят и поймут не так.
Настроение поднималось в темпе самолёта. Мы заказали джин и тоник, соседка рядом — шардоне. Она давно приглядывалась к нам. Спортивная бабушка в модных очках, из породы любопытных туристок-путешественниц. Через минуту спросит: «Откуда вы, ребята?» Соседка глотнула из бокала, поморщилась, кивнула на мой джин.
— Правильный выбор. Австралийское шардоне — пародия на вино. Ладно, скоро выпьем настоящего. Откуда вы, ребята?
Разговоры с кем попало не моя забава, внутри хватает собеседников. Но джин был двойной.
— Это длинная история, — ответил я. — Лучше спросите, куда.
Тётушка блеснула шедевром стоматолога.
— Интересно. И куда же?
Я показал, что мой дантист не хуже. И уместил в коротком слове две минувшие недели, усталость, память, одиночество, галерею рисунков в школьных тетрадях и семь абзацев будущего текста.
— Домой.
* * *
А Владик Коп подался в городок Сидней,
Где океан, балет и выпивка с утра,
Где нет, конечно, ни саней, ни трудодней,
Но нету также ни кола и ни двора.
Ю. Визбор, «Волейбол на Сретенке» (1983)
Бар, открытый в семь утра, выглядит похмельной галлюцинацией. Трогательная забота о «жаворонках» в мире «сов». Несколько лет я прохожу мимо, ускорив шаг, однако замечаю посетителей. «Жаворонки» наслаждаются свободой, пивом, чипсами, беседой. Кто-то распахнул газету, кто-то донимает игральный автомат. Они загадочны, как инопланетяне. У них довольные красные лица, избыточный вес. Им вряд ли знакомы слова «дедлайн», «гипертония», «ипотека». Не старики, не инвалиды, не туристы, ибо по-домашнему расслаблены. Не алкаши, гуляющие на последний цент. Бар в центре Сиднея — место недешёвое. Но кто эти беспечные счастливцы?
В детстве я завидовал людям красивым. В юности — известным, затем — богатым, позднее — талантливым. Сейчас завидую только беспечным. Тем, кто в любых обстоятельствах не завидует никому.
Мне необходимо их понять. Стать хотя бы временно одним из них — демонстративных бездельников в городе тотальной, невротической занятости и спешки. Поймать ощущения человека в баре утром рабочего дня. Испытать моральное падение и взлёт.
— На вынос отпускаете?
Бармен — китаец, хипстер, целлофановый мальчик с причёской. Сверкание бутылок, презрительный кивок. А не пошёл бы ты.
— Двойной «Смирнов» безо льда. Бокал тёмного и два с собой. Три.
Он усмехнулся:
— Это твой завтрак, приятель?
Мне такие шутники и в здравии противопоказаны. Пришлось сосредоточиться.
— Извини, — говорю, — мам, я тебя не узнал. Твой хирург явно перестарался.
Люблю, когда дети онлайна задумываются. От непривычного усилия в их лицах появляются черты. Спустя минуту я о нём забыл. Тёмное подтолкнуло нерешительного «Смирнова» в глубины организма. Тело отозвалось приятным исчезновением. И тотчас Сидней шагнул ко мне через окно.
Есть города-театры, города-каравеллы, города-цеха, общежития, музеи. Сидней — город-дельтаплан. Левитация тяжёлых нелетающих предметов, аэродинамика пространства. Выходишь на станции Circular Quay, и дыхание обрывается: всё это действительно существует, превосходя изображения и воображение. Мост, театр, небоскрёбы не касаются земли, корабли и яхты — океана.
Как поэт, не видевший этого города, уловил его летящий стиль? Балет — снова полёт, невесомость, изящество линий, танец брызг повсюду, где идёт ожесточённая грызня воды и берега. Выпивка с утра — свободное падение: тот же кайф и грань, и замирание сердца от мысли, что парашют укладывал не ты.
Для проникновения в суть ландшафта человеку с выдумкой необязательно там жить или бывать. И совершенно нежелательно работать. Я о работе простой, не особо любимой, строго за деньги, семь-пять-одиннадцать, час в один конец, нон-стопом тридцать лет. Такую работу один затейливый автор назвал «горбатёнкой». Дедлайны, овертаймы, идиот-начальник в голове на ПМЖ, выходные раздражают, отпуск бесит. Ипотека бодрит.
Мой опыт зачерствевшего в скитаниях колобка настаивает: понять мегаполис с характером, вроде
