девочка заболела в пути и погибла. Ежедневно мы посылали слезные телеграммы Ежову и Сталину, умоляя помочь нам найти ребенка. Что могла я, ссыльная, сделать еще?! И, когда надежда была уже потеряна, и, расплющенные горем, сидели мы за закрытыми ставнями раскаленного знойным солнцем дома, пришла наконец депеша, в которой Зоря сообщала, что выезжает из Москвы. Поезд приехал в полночь. С площадки вагона спрыгнула маленькая детская фигурка с огромным пакетом под мышкой и с собакой на поводке. Это была Зоря. Она привезла старого друга — шотландского терьера Бульку. В ответ на наши расспросы девочка важно сообщила:
— Я три недели в тюрьме сидела.
Как ни были Мы ко всему подготовлены, это сообщение нас ошеломило.
— В тюрьме, ты?
Вот что рассказала нам Зоря. Однажды к ней явился сотрудник НКВД и предложил идти за ним. Он усадил ее в автомобиль и привез на Малую Лубянку. Там девочку ввели во двор, обыскали и препроводили в тюрьму, где находились дети до 16 лет. Режим этой тюрьмы мало чем разнился от других домов заключения. Подъемы на рассвете, оправки, двадцатиминутные прогулки, вызовы на этапы. Однажды Зорю допросили. Предварительно у нее сняли отпечатки пальцев.
— Следователь потребовал, чтобы я сообщила, какие тайные мамины поручения выполняю. Мне было совсем не страшно, когда меня допрашивали, но я все время боялась, что вы обе в тюрьме, — рассказывала Зоря. — Днем мы никогда не плакали, — вспоминала девочка, — но ночью не могли больше сдерживаться. Две дочери бывшего работника Кремля — Петерсона — очень боялись, чтобы их не разлучили, и младшая, бывало, прижмется к старшей, и они горько, горько плачут. Ну, и я плакала с ними тоже. Мне их было очень жалко. И себя тоже жалко. На прогулке иногда мы видели мальчиков, и они рассказывали нам, кого уже взяли на этап и куда-то в колонию под Свердловск. А одного мальчика выпустили, его забрал дядя. Потом, когда я уже не надеялась вас увидеть, меня вдруг вызвали, посадили в автомобиль и привезли домой. Мне велели тотчас же выехать к тебе, иначе, сказали, арестуют снова и уже не выпустят. Я так и не успела разузнать, проданы ли вещи в комиссионке, все бросила, только картину взяла, может быть, ее можно будет здесь продать, да вот захватила Бульку.
Мы жили затворницами. Каждое утро мама повторяла, как заповедь, одно и то же: «Умоляю, Галенька, оставайся дома. Не ходи в читальню, а то скажут, ты с дурной целью выискиваешь что-то в газетах», «Не сворачивай на мост через Иртыш, а то еще подумают, что у тебя диверсионные замыслы»… «Как бы нам скорее избавиться от фотоаппарата, а то ведь еще заподозрят, что он у тебя от какого-то шпиона».
Все это говорилось вполне серьезно. Я выходила за калитку только три раза в месяц «на отметку». Обычно мама или Зоря сопровождали меня. Было известно, что с отметки часто уводят в тюрьму.
Однажды у здания областного управления НКВД ко мне подошел человек лет под сорок, с блекло-серыми, редко мигающими глазами, беззубый и лысый. Он назвался Владимиром Петровичем Лавровским и добавил, что находится здесь недавно и что он ссыльный. Затем он рассказал, что окончил Институт красной профессуры, а теперь после долгой безработицы служит дворником при местном театре и надеется получить место юрисконсульта в геологотресте. Мы долго избегали посторонних, и встреча с земляком, хорошо знавшим многих наших друзей, взволновала меня и маму. Лавровский зачастил к нам. Однажды он таинственно отозвал меня в сторону и шепотом предложил помочь перебраться за границу. Я сначала высмеяла его. Но, когда он продолжал уговаривать, сказала ему не без пафоса:
— Я много раз ездила за границу, но никогда не могла жить подолгу вдали от Родины. Тоска по ней терзала меня. Это ведь самое большое наказание — быть изгнанным из своего Отечества. Вспомните трагедию Кориолана, а вы предлагаете мне добровольно обречь себя на гражданскую казнь.
— Но за границей вам помогут Шоу, Роллан и другие. Вы сможете оттуда легче оправдаться и восстановить здесь свои права, — настаивал он.
Я резко оборвала его:
— Никогда не смейте предлагать мне подобное предательство. Что бы ни ожидало, я должна оставаться на Родине. Она моя, и я принадлежу только ей.
— Одумайтесь, у меня друзья летчики, — не унимался Лавровский. — Они перебросят вас на китайскую границу. Это в 400 километрах отсюда. Соглашайтесь, и жизнь начнется сызнова. Я полечу вместе в вами.
Выслушав мой категорический отказ с заметным разочарованием, Лавровский тщетно пытался уговорить маму.
Обе мы были все еще так наивны, что не распознали в Лавровском провокатора и лишь впоследствии узнали, что он имел задание подвести меня под расстрел. Лавровский сумел, однако, нас долго обманывать. После моего ареста он выманивал у мамы тысячу рублей и носильные вещи, которые обещал сберечь на случай конфискации. Позднее, оказавшись в тюрьме, я нашла там немало его жертв.
Беды налетают стаями. Осенью того же 1937 года мама упала с русской печи и тяжело заболела. Ланочка слегла в тяжелейшей дизентерии. Спасая ее жизнь, я заразилась и свалилась тоже.
В городе, где было много ссыльных, еженощно шли аресты. Тюрьмы были переполнены. На «отметке» бывало все меньше людей. Приближались и мои сроки. Я подслушала, как мама, скрывавшая от меня свою тревогу, сквозь слезы сказала Зоре:
— Надо беречь нашу Галеньку, делать все для нее, ведь скоро мы ее потеряем.
И все-таки надежда нас не покидала, и мы, четыре женщины в возрасте от 60 до 3 лет, радовались жизни, ждали чуда. Не зная, чем занять себя, кроме хозяйства и обязанностей матери, я попыталась без особой, впрочем, удачи мастерить игрушки на елку к предстоящему Новому году. Это был самообман, без которого нельзя, очевидно, вынести чрезвычайные несчастья. Я упорно отгоняла мысль, что вряд ли доживу до конца декабря.
Привезенные нами из Москвы книги, бумаги, записки, письма были уже однажды тщательно проверены после ареста моего мужа и лишь затем возвращены мне. Но в глубине Казахстана, где безнаказанно свирепствовали подчас бесчестные работники НКВД, я знала: у меня при аресте вновь заберут, бессмысленно уничтожат или присвоят дорогие мне реликвии. Не деньги и ценности были нам нужны. Мама, я и Зоря решили закопать в землю фотографии, письма, книги и рукопись начатой мной повести «Одна из вас». Продолжать писать книгу я боялась, чтобы не вызвать подозрений. И снова мы стали жертвами глупости и Доверия, поведав кое-что об этом Лавровскому.
4 декабря
