1840-х годов аллегорией последствий реакционного правления Николая I. Этот политический тезис, например, выглядывает из-под поверхности написанного эзоповым языком разбора повести Достоевского, принадлежащего Белинскому: «Шиллер высок в своем созерцании любви; но это любовь мечтательная, фантастическая: она боится земли, чтоб не замараться в ее грязи, и держится под небом, именно в той полосе атмосферы, где воздух редок и неспособен для дыхания, а лучи солнца светят не грея…» [Белинский 1955: 165][21]. Русский мечтатель канализирует свои не находящие применения политические амбиции в литературную деятельность, создавая повести о бессилии и разочаровании. В произведениях Достоевского характерные для мечтателя постоянный самоанализ и неспособность участвовать в нормальных человеческих взаимоотношениях позднее проявят себя в таких значительных персонажах, как Человек из подполья и Раскольников. Кроме того, мечтатель Достоевского автобиографичен: он наделен такими чертами личности своего создателя, как некоммуникабельность, обостренная чувствительность и любовь к литературе. Большинство из тех, кто был знаком с Достоевским в молодые годы, отмечают его всепоглощающую страсть к литературе в это время, даже до того, как он сам стал писателем[22]. Вспоминая тридцать лет спустя в «Дневнике писателя» о периоде кружащих голову успехов своих ранних произведений, Достоевский пишет: «А я был тогда страшный мечтатель. <…> О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи!» [Достоевский 1983: 31].
Обилие смысловых уровней, заключенных в образе мечтателя, свидетельствует об исключительном личном, политическом, психологическом и философском значении творческого импульса как темы в творчестве писателя. Эта идея найдет отражение в других произведениях Достоевского, где затрагивается тема этики литературного творчества: зло и страдание коренятся в персонажах, уходящих от материальной жизни туда, где создаются рассказы, в фантазийный мир индивидуального сознания. В относящемся к этому же периоду письме своему брату Михаилу Достоевский высказывает тревогу по поводу опасностей, связанных с изоляцией человека от общества, что позднее станет в его творчестве сквозным мотивом:
Конечно, страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Вне должно быть уравновешено с внутренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Всякое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни [Достоевский 1985: 137–138].
В этом состоянии изъявительное наклонение уступает дорогу сослагательному, страх и желание выходят из берегов и, как мы увидим, искусство подавляет реальную жизнь.
Наиболее убедительные образы Достоевского представлены нам изнутри; мы видим мир глазами его персонажей и знаем их тайные мысли. Может быть, поэтому-то читатели склонны принимать на веру невинность и прирожденную доброту героя «Белых ночей». Искусно манипулируя повествованием от первого лица, Достоевский вынуждает своих читателей отождествлять себя с мечтателем и сочувствовать печали, которую он испытывает от потери единственного шанса осуществить свою любовь. Однако, обладая привилегией иметь доступ к внутреннему миру мечтателя во всей его полноте, мы слишком легко начинаем ему сочувствовать. Чтобы понять мечтателя, нам не помешает посмотреть на него и со стороны.
У мечтателя есть близкие родственники в других произведениях Достоевского. «Петербургская летопись», серия из четырех фельетонов, опубликованная в газете «Санкт-Петербургские ведомости» летом 1847 года, содержит сцены и ситуации, которые автор позднее включит в свои произведения. «Белые ночи» многое позаимствовали из четвертого фельетона, опубликованного 15 июня 1847 года. Достоевский целиком перенес из этого эссе ключевые фрагменты, такие как знаменитое сравнение весны в Петербурге с кратким периодом, когда больной девушке становится лучше. Именно в этом фельетоне он дает наиболее подробное описание характера и происхождения мечтателя. Хроникер описывает это архетипическое петербургское создание, глядя на него снаружи – как раз с того ракурса, которого лишен читатель «Белых ночей». Мечтатель возникает тогда, когда желание осмысленной деятельности у русского человека сталкивается с невозможностью реализовать себя в текущей исторической ситуации. В середине написанного хроникером портрета, во фразах, которые позднее будут повторены в «Белых ночах», мечтатель начинает мутировать в неприятное и странно лишенное человечности существо:
…иная деятельность еще требует предварительных средств, обеспеченья, а к иному делу человек и не склонен – махнул рукой, и, смотришь, дело повалилось из рук. Тогда в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называют мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода — мечтателем [Достоевский 1978: 32] (курсив мой. – К. А.).
В последующем крещендо кошмарных сравнений разоблачается его подлинная, зловещая природа:
А знаете ли, что такое мечтатель, господа? Это кошмар петербургский, это олицетворенный грех, это трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками, – и мы говорим это вовсе не в шутку [Достоевский 1978: 32].
В таких могучих выражениях грех, зло и ужас вменяются в вину тому, кто в других произведениях представляется читателям невинным и пассивным. Любой, кто пытается понять взгляды Достоевского на литературное творчество, должен сделать из этого серьезные выводы, поскольку, как подсказывает используемая им здесь терминология («катастрофы, перипетии, завязки и развязки»), фельетонист видит прямую и недвусмысленную связь между этим зловещим существом и творческим импульсом. Заключительный абзац фельетона начинается так: «Воображение настроено; тотчас рождается целая история, повесть, роман…» [Достоевский 1978: 34]. Мечтатель представляет собой начальную точку творческого процесса. Его конечной точкой станут «Белые ночи».
Образ мечтателя обретает этическое значение благодаря тому, что мы можем назвать онтологическим сдвигом, став персонажем «Белых ночей». Здесь, как и в других своих произведениях, Достоевский создает необычный любовный треугольник, состоящий из женщины и двух ее поклонников – один из них нематериален, но присутствует в повествовании, другой существует в физическом мире, но отсутствует. Разумеется, любовный треугольник – далеко не оригинальная тема для литературных сюжетов, но в России Николая I он получает дополнительные философские и социальные оттенки значения и выходит за рамки литературного творчества. Молодые идеалистически настроенные протореволюционеры поколения Достоевского, вдохновленные французским утопическим социализмом, видели в парадигме любовного треугольника альтернативу тому, что они считали неизбежным в традиционной семейной жизни угнетением[23]. В предложенном Достоевским варианте этой парадигмы образ мечтателя представляет романтическую литературу и служит катализатором для реализации физического контакта между другим мужчиной и женщиной. Эта ситуация должна быть уже знакома читателям «Бедных людей» (и первой главы этой книги), где сентиментальный сочинитель писем Макар Девушкин расчищает путь для физического выживания Вареньки, ее избавления от бедности и брака с Быковым. Согласно этой парадигме, духовная, самоотверженная любовь отделена от ее физического (сексуального) проявления, которое впоследствии
