в вагоне Ваня Аношко, Валя Сытых — помнишь?
Здесь оказались многие мои товарищи по школе. Они хлопали меня по плечу, и мы вместе направились в город.
В Сталинграде я впервые увидел следы недавней войны: руины домов, сожженные и изуродованные орудия на берегу Волги, бесчисленные могилы солдат. «Наверное, где-то здесь похоронен и дядя Максим», — подумал я.
Мы стояли перед могилой Неизвестного солдата. Чьи-то заботливые руки положили здесь букеты цветов.
— Вечная слава героям, павшим в боях за освобождение нашей Родины, — тихо прочитал Виктор надпись на сером камне.
Мы молчали. Потом Ваня Аношко поднял голову:
— Мы тоже будем служить на совесть! А если начнется война, не дрогнем. Верно, ребята?
Я вспомнил, как часами молился, чтоб освободил меня бог от службы, и низко опустил голову.
Потом Виктор сказал:
— Айда, ребята, в центр города, там, говорят, такие дома построили, как на картинке!
Мы сели на трамвай и поехали.
— Видал, что наделали фашисты? — возбужденно говорил Виктор, показывая на развалины. — Между прочим, мои родственники тоже участвовали в Сталинградской битве, — с гордостью произнес он.
Мне тоже хотелось сказать, что здесь пал смертью храбрых мой дядя. Но подумал, что это грешно. Ведь не надо было дяде брать в руки оружие — так говорили в секте о его гибели. Я промолчал.
Вечером наш поезд тронулся дальше. На другой день мы прибыли в часть. Нам выдали воинскую форму, пилотки со звездочками, портянки, сапоги.
Трудно было привыкать к незнакомой армейской жизни. Но я старался все делать добросовестно. Одинаково усердно занимался строевой и огневой подготовкой, выслушивал и запоминал все то, что нам говорили на политических занятиях. Старший лейтенант Щербаков однажды отметил мое усердие, и мне было это очень приятно.
После отбоя, когда солдаты в палатке начинали засыпать, я накрывался одеялом и тихонько молился.
— Что-то не пойму я тебя, — сказал мне как то Виктор. Он был избран членом комитета комсомола нашего полка. — Вроде, солдат ты исправный, а какой-то не от мира сего. Ну, пожалуйста, улыбнись хоть для меня!
Виктор, конечно, знал о том, что я был верующим. Я ждал, что он начнет упрекать меня, ругать бога, как это делают многие другие, вызывая у верующих чувства, как правило, противоположные тем, которые они хотели бы вызвать своими поверхностными нравоучениями. Виктор не навязывался ко мне с этими разговорами. Он просто старался втянуть меня в солдатский коллектив, приобщить к общественной жизни.
Однажды он попросил меня дойти с ним до гарнизонной библиотеки. Здесь было так много книг, что у меня разгорелись глаза. Но записываться в библиотеку я не стал.
— Рядовой Мячин желает получить книгу, — вдруг услышал я голос Виктора. Молоденькая белокурая библиотекарша повернулась ко мне:
— Какую книгу он желает?
Ну что мне оставалось делать? Я посмотрел на Виктора, он улыбнулся и развернул газету.
— Вон… ту, — указал я на первую, которая бросилась мне в глаза. Это оказался роман Александра Фадеева «Молодая гвардия».
Я читал роман запоем. А потом, не дожидаясь Виктора, сам побежал в библиотеку, чтоб взять почитать еще что-нибудь. Примерно через месяц, другой меня уже считали одним из самых активных читателей.
Однажды я увидел на полке толстую книгу. Ее заглавие очень заинтересовало меня: «Библия для верующих и неверующих».
— Можно… эту? — спросил я и покраснел до ушей. — Конечно, можно, Мячин, — улыбнулась девушка. Вечером я раскрыл книгу Емельяна Ярославского. Ее страницы, исполненные глубоких мыслей и трезвой, умной критики религиозных заблуждений, пугали и влекли меня одновременно.
«Нельзя читать эту греховную литературу, немедленно отнеси ее обратно», — вертелось у меня в голове. Я захлопнул книгу и стал собираться в библиотеку.
«Но ведь ты же проповедник! Этой книге все равно не сбить тебя с толку, зато ты узнаешь, наконец, доводы умного безбожника», — думал я и снова садился за нее.
Книга Емельяна Ярославского так увлекла меня, что я осмелился в следующий раз снова попросить в библиотеке антирелигиозную литературу.
Не все прочитанное удовлетворяло меня. Прямо скажу, что некоторые популярные брошюры атеистического характера рассчитаны на малоубежденных верующих. А тех, кто верит серьезно и глубоко, они только удивляют и раздражают весьма наивными, поверхностными рассуждениями.
В одной брошюре, например, автор глубокомысленно ставит вопрос: если, мол, бог мудрый, то зачем он выдумал войны? Или еще: почему, дескать, бог не наказывает «безбожников»? И сам себе отвечает, что верующих эти вопросы ставят в тупик, а потому, значит, бога нет. По-моему, нельзя так упрощенчески подходить к этому сложному делу. Ведь любой верующий, читавший библию, убежден, что войны посланы богом на землю для наказания за грехи, а безбожников господь покарает на том свете.
Атеистическая литература, на мой взгляд, должна содержать более существенную и глубокую критику религиозных заблуждений. В библии немало действительных противоречий и уязвимых мест. Но об этом следует говорить в полный голос, серьезно и со знанием дела, так, как это мог делать Ярославский и другие деятели Коммунистической партии, с трудами которых я познакомился позднее.
Книги из гарнизонной библиотеки я поглощал одну за другой. Теперь я уже не стеснялся сам поговорить с Виктором Манечкиным и Валей Сытых о своих сомнениях. Но ребята не были сильны в области атеизма и разубедить меня в вере было им не под силу.
Зато они усиленно тянули меня в солдатский хор, на волейбольную площадку и в сельский парк на день увольнения.
Мучительными были для меня вечера, когда в солдатском клубе демонстрировали очередной кинофильм. Каждый раз мне приходилось придумывать какой-нибудь предлог, чтобы избежать «греховного игрища». Я говорил, что плохо себя чувствую, занят интересной книгой, даже просился во внеочередные наряды. В течение года мне удавалось избегать искушения.
— Пойдем, Федор, — тянули меня в кино Виктор и Валентин.
— Нельзя, грех.
— Что ты! Ведь там показывается вся жизнь, чему мы должны учиться и от чего отказываться. А разве грех — учиться хорошему?
Я не устоял и вместе со всеми отправился в солдатский клуб. Будь что будет! Еще в школьные годы, зазывая меня в кино, ребята рассказывали, что на белом экране появляются люди «совсем, как живые». Я нетерпеливо мял в руках пилотку и не сводил глаз с таинственного четырехугольного полотна.
Солдаты, сидевшие вокруг, говорили о посторонних вещах, шутили, торопили киномеханика. Кто бы из них поверил, что в наши дни возможна такая дикость: городской парень за двадцать два года жизни никогда еще не был в кино и сейчас не может спокойно сидеть на месте, раздумывая, не уйти ли от греха подальше. Наверное, если бы они знали в
