и под возмущения пассажиров, он отправлял своего помощника за одной из этих гирлянд и взамен оставить подаяние. Действо это повторялось так много раз, что было отточено до автоматизма, и каждый день и каждую ночь, на маленьком алтаре, который устроил Малыш Стенли прямо на приборной доске автобуса, вешалась свежая гвоздичная гирлянда. Малыш Стенли верил, что пока она будет там висеть, Иисус убережет его от любых бед на дороге. И не приведи Господь, какому-нибудь не опытному гиду сделать замечание Малышу Стенли за незапланированную остановку, ведь любой, кто становился между Малышом Стенли и Иисусом тут же становился его врагом.
Вишвас и Малыш Стенли были лучшими друзьями на протяжении последних семи лет. Я же проводил немало времени с ними обоими, и как я уже говорил, с Малышом Стенли мы не были так близки как с Вишвасом, но тем не менее, узнав печальные вести о нем, я был по-настоящему раздавлен.
Все началось за два месяца до этой злополучной поездки. Возвращаясь как-то с работы, Малыш Стенли как обычно оставил автобус на стоянке и пересел на мотоцикл. В дороге, когда он уже подъезжал к своему дому, он зацепил ногой металлический штырь, что торчал из земли. Тогда он не придал этому значения, что стало его роковой ошибкой. Малыш Стенли страдал от сахарного диабета, и потому раны у него обычно заживали очень долго, и когда спустя месяц нога все еще кровоточила, он не придал значения и этому. На второй месяц, он начал ощущать боли в ноге. Пару раз он пытался попасть к врачу, но туристический сезон был в самом разгаре и ему просто не удавалось взять выходной.
И вот, четыре дня назад, Малыш Стенли позвонил Вишвасу и пожаловался на жар и плохое самочувствие, а в конце разговора он добавил: «Мой друг, нога темнеет и дурно пахнет». – Вишвас сразу заподозрил худшее и велел ему немедленно ехать в клинику. В деревенском госпитале он провел всю ночь, ожидая врача. Доктор пришел к нему лишь под утро. Осмотрев Малыша Стенли, он велел немедленно везти его в окружной госпиталь, где хирургу хватило лишь одного взгляда, чтобы поставить не утешительный диагноз. «Плохо дело, отец» – сказал он, покачивая головой – «Это гангрена». Уже к вечеру Малышу Стенли отрезали три пальца на правой ноге. К утру, он лишился ступни. А к вечеру второго дня врачи отняли ногу по самое колено. После этого, Малыш Стенли навсегда мог позабыть о том, чтобы сесть за руль автобуса. Да и навряд ли найдет хоть какую-то работу, в стране где живет миллиард здоровых рабочих рук. Теперь он был Половиной билета. И может многие скажут «не велико дело! Он хотя бы остался жив». На что я отвечу, что эти люди однозначно никогда не бывали в Индии.
Если бы передо мной стал выбор, остаться калекой в этой стране или умереть, я бы тут же пустил бы себе пулю в голову. Судьба искалеченного мужчины в Индии незавидна. Отныне он будет получать грошовую пенсию от государства, на которую можно разве что умереть от голода, да ходить по дорогам, выпрашивая монетку у туристов, которые будут бросать ему десять рупий, лишь бы он от них отвязался, или навсегда станет обузой для своей семьи, которая и без того еле сводит концы с концами. И кто знает, чего именно в тот момент Малыш Стенли боялся больше.
Мое сердце сжималось, когда я представлял Малыша Стенли в этой роли. Он жил своей работой, и отдавал ей все свои силы. Я не мог представить, что он будет делать теперь. Я все повторял себе: «Это же Малыш Стенли. Он обязательно со всем справится», – но тут же надо мной нависала мысль, которая тут же убивала всякую надежду – половина чертового билета. И я даже не знаю, что злило меня больше в тот момент. Что все это случилось с таким славным человеком как Малыш Стенли. Или что никто во всем мире не заметит этого. Разве что мраморный крест на дороге, с которого никто теперь не снимет гвоздичную гирлянду. Да старина Вишвас, который с намокшими от слез глазами будет проезжать мимо этого креста. И боюсь даже я забуду об том с годами. Ведь такова индийская жизнь. Таково индийское сердце – велико оно, но сделано из гранита.
В машине все так же висела тишина. Наконец Вишвас тихо произнес:
– Я его так не оставлю. Будет трудно, но мы что-нибудь придумаем. Я читал, что сейчас делают такие протезы, что получается совсем как настоящая нога. Ей можно даже двигать.
– Думаешь такой можно достать в Индии? – спросил я тихо.
– Если можно, я обязательно его достану, – он помрачнел еще сильнее – Вот и остался я один в компании. Сначала Параб (еще один общий друг, который погиб два года назад в автокатастрофе), а теперь Стенли, – Вишвас был единственным человеком, который не звал его Малышом. Мне нечего было сказать. Я лишь похлопал его по плечу, – Они еще не сказали дочерям, – Вишвас сплюнул битель в окно. Полгода назад он избавился от этой дурной привычки, но когда Малыш Стенли попал в больницу, Вишвас снова сорвался, – Они думают, что папа просто приболел. И как им сказать об этом…
– Где сейчас его младшая дочь?
– У его старшего брата. Он обещал позаботиться о ней, пока Стенли в больнице, – Вишвас резко дернул рычаг коробки передач, и закинул битель под губу, от чего его речь вновь стала неразборчивой, – И как же все это случилось?
Затем Вишвас стих до самого госпиталя.
Хирургическое отделение в Индии – это одно из самых прискорбных мест, в которых мне довелось побывать. Палата пять на десять метров, лежит в которой примерно три дюжины больных, на жестких не крашенных койках. На всех одна уборная и одна медсестра, которой просто некогда было достойно ухаживать за больными. Финансирование у индийских государственных больниц очень скудное. Здесь не хватало еды и персонала. А леченее зачастую сводилось к удалению больного органа, или обеспечению максимально безболезненного отхода в мир иной.
В палате было очень душно. Не хватало воздуха. То там то здесь валялись медицинские инструменты. Всюду слышались стоны больных отходивших от наркоза и только пытавшихся оценить масштабы потерь. Тем, кому повезло отделаться малой кровью, смотрели в потолок, стараясь не пересечься взглядом с теми, кому повезло меньше. Они же, смотрели лихорадочным взглядом, словно спрашивая: «И что же мне теперь делать?». Все в этой злополучной палате было
