(т.е. Валентины-Люси Шульгиной – Э.Г.), и с тех пор на
несколько лет потеря родины оставалась для меня равнозначной потере возлюбленной».2
На самом же деле утрата «старого мира» и составление «каталога утраченного» восходят к тому дню – 2(15) ноября 1917 г., когда Набокову пришлось покинуть родной дом и проехать «по всему пространству ледяной и
звериной России».3 В первой главе «Других берегов», оглядываясь на «старый
мир», Набоков писал: «В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталистическим богатством».4 Это, так сказать, взгляд-макро, и – совершенно другой – на благословенный семейный анклав-микро:
«…устойчивость и гармоническая полнота этой жизни … и управляет всем
праздником дух вечного возвращения».5 Рухнули оба мира: «Когда в ноябре
этого пулемётного года (которым, по-видимому, кончилась навсегда Россия, как, в своё время, кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург».6
Интересно, что здесь Набоков почти цитатно повторяет мнение одного из
персонажей «Подвига» – романа, написанного им в 1930 г., – не слишком симпатичного профессора русской словесности и истории в Кембридже, Арчи-бальда Муна, полагавшего, что России, как и Вавилона, уже нет: «Он усматривал в октябрьском перевороте некий отчётливый конец».7 Нельзя сказать
определённо, разделял ли этот взгляд автор романа в период его создания, но в
автобиографии это очевидно. И так же очевидно, что двадцатилетнему Набокову, только что поступившему в Кембридж, до таких выводов было ещё
1 ВН-ДБ. С. 199-200.
2 Там же. С. 200.
3 Там же. С. 201.
4 Там же. С. 22.
5 Там же. С. 153.
6 Там же. С. 156.
7 Набоков В. Подвиг. Собр. соч. в 4-х т. Т.1. С. 331-332.
31
очень далеко. Для него, как оказалось, Кембридж «существует только для того, чтобы обрамлять и подпирать мою невыносимую ностальгию».1
Но какая бы «длинная серия неуклюжестей, ошибок и всякого рода неудач и глупостей» ни закружила Набокова в новой, незнакомой для него обстановке, и как ни странно ему было думать о себе как об «экзотическом существе, переодетом английским футболистом», и какую бы опись «маскарад-ных впечатлений» ни приходилось составлять»,2 – во всей этой круговерти
уже был тот ориентир, та единственная, но необходимая точка опоры и точка
отсчёта, которая позволила Набокову не заблудиться в «чаще жизни», а распознать свой путь, свой узор. Волшебный фонарь ностальгии принялся так менять светотени, чтобы они не упускали из виду главную цель – во чтобы то ни
стало удержать в фокусе Россию.
«Красочное младенчество, – вспоминал Набоков, – которому именно Ан-глия, её язык, книги и вещи придавали нарядность и сказочность»,3 отступило
куда-то, в почти нерелевантную даль: «И вообще всё это английское, – размышляет герой “Подвига”, – довольно в сущности случайное, процеживалось
сквозь настоящее, русское, принимало особые русские оттенки».4 В эссе
«Кембридж» Набоков с какой-то даже отчаянной страстью, залихватски, поистине «по-русски» восклицает, что вот «…кажется, всю кровь отдал бы, чтобы
снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом».5 Вторя ему, Мартын в
«Подвиге» «дивясь, отмечал своё несомненное русское нутро».6
Это, порождённое ностальгией (прошедшей через испытание депрессией
– «часами сидел у камина, и слёзы навёртывались на глаза»)7 переосмысление
самоидентификации вызвало цепную реакцию переоценок, имевших долгосрочные последствия для жизни и творчества Набокова. Кембридж оказался
первой и немаловажной узловой станцией, на которой ему пришлось выбирать
маршрут дальнего следования.
Прежде всего, как и герой «Подвига» – Мартын, – Набоков «то и дело чу-ял кознодейство неких сил, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая лёгкая, счастливая штука, какой он её мнит».8 Шокированный непониманием произошедшего в России даже со стороны тех своих знакомых
английских студентов, которых он считал «культурными, тонкими, человеко-1 ВН-ДБ. С. 208.
2 Там же.
3 Там же. С. 207.
4 Набоков В. Подвиг. С. 324.
5 Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 179.
6 Набоков В. Подвиг. С. 323.
7 ВН-ДБ. С. 209.
8 Набоков В. Подвиг. С. 362.
32
любивыми, либеральными людьми», но которые «начинали нести гнетущий
вздор, как только речь заходила о России»,1 – он, слывший «иностранцем» в
Тенишевском училище за то, что в разгар Первой мировой войны писал любовные элегии, теперь «много и мучительно спорил … о России».2 По собственной инициативе выучив наизусть лекцию, написанную по-английски отцом, он, в качестве оппонента докладчику, принял участие в университетской
дискуссии на тему «Об одобрении политики союзников в России». Текст лекции отнюдь не одобрял заигрываний британских властей с большевиками и
призывал их оказать помощь Деникину и Колчаку. Не имея опыта участия в
публичной политической дискуссии, Набоков-сын, изложив заученное, выдохся и замолк: «И это была моя первая и последняя политическая речь».3 Ка-тегоричность этого заявления не вполне соответствует действительности. Хотя
сам жанр (политической речи) как таковой, действительно, исключительно
