я начал собираться: стащил шинель железнодорожную с верхней полки, чемоданчик, с которым ездил в поездки, сунул ноги в сапоги, дослуживающие сверхармейский срок носки, подсел к столику у боковых мест — жду.
Станция появилась неожиданно: сразу вокзал! Ребята к выходу, а я не решаюсь. Рычажная тормозная передача проскрипела по полом — автотормоза пробуют, — сижу. Вторично проскрежетала рычажка-отпуск, а мои мысли все еще в разбеге. Наконец, тихонько качнулся вагон, поплыл. Подхватываю чемоданчик — и к выходу…
Двери тамбура проводница с фонарем загородила, весь просвет, и в просветах вижу — перронные деревья назад убегают. Нажимаю ей на плечо: «Разрешите!»
Берусь правой рукой за поручень, левой выношу и держу на весу чемодан, пригибаюсь…
— Куда?! — кричит проводница.
— Туда-а! — отвечаю и прыгаю.
Пробежка вдоль вагона — помахал рукой проводнице и зашагал через рельсы к вокзалу.
Так себе вокзальчик, двухэтажный: внизу окна высоченные, сверху — маленькие, от основного здания еще два по бокам, неширокие и тоже двухэтажные, соединенные с основным воротами.
Захожу в вокзал.
Духота. И воздух какой-то желтый — то ли от плиточного пола, то ли от несильного накала лампочек… На массивных коричневых диванах с буквами поверху «Юж.-Ур. ж. д.» дремали сидя пассажиры. Свободных мест нет. В середине диванных рядов ребенок заплакал и тут же стих. От киоска «Союзпечать» милиционер выруливал в длинной синей шинели и, заложив руки за спину, неторопливо поплыл, нарушая сонливую тишину цоканьем подковок сапог.
Тоска… Выхожу на привокзальную площадь. Несколько чахлых деревьев, в обледенелых сучьях которых свистел ветер; на двух деревянных столбах покосившаяся будка трансформатора; прямо, за деревьями, кучи досок, кирпича, панели перекрытий; правее — деревянное одноэтажное здание с крыльцом, над которым красноватым светом одинокая лампочка освещает вывеску «Магазин».
Пошел бродить по накатанной дороге вокруг сквера и, не доходя до магазина, услышал:
— Сынок, дровец наломать не поможешь ли?
Приподнимаю голову — сторож. Закутанная в шаль, в полушубке, положив руки в варежках на палочку, стояла она рядом с ящиками и явно дожидалась меня.
— Можно, бабушка, где дрова-то?
— А вота… вота они! — постукала палочкой по ящику.
— Так они же вроде хорошие — ящики-то?
— Ну и што жа: заведуюшша говорит: «Жги, все равно база не примаят!»
— Жечь так жечь! — ставлю чемоданчик на землю, бросаю первый же ящик под ноги, и затрещали доски под солдатскими сапогами.
— Хватит, сынок, на седни, небось, устал в поездке-то?
— Нет, бабушка, не из поездки я — с поезда слез только что.
— Вона оно што, вона. А идти-то далековато?
— До пока возле вокзала хожу: первый раз в городе, а в вокзале не присесть…
— Дак заходь в будку-то, заходь! Чайничек разогреем — почайничаем, раз идти некуда. Из железнодорожников будете?
— Да, машинист… В депо определиться думаю…
— Ну и хорошо. Машинисты у нас вон и квартиры… целые дома получают. Поселок цельный из домов-то настроили… И заработки не те…
Раздергиваю я дощечки, а бабушка стоит и рассказывает о небезразличных для меня вещах, самое же главное — о квартирах: везде с ними трудно, а здесь, оказывается, свободно.
Маленькая будочка: прямо — топчан, слева — печка, под окошечком — стол, на котором желтеет квадрат света от привокзальных фонарей. Сторожиха подбросила дощечек в печку, и в трубе сразу же загудело.
— Прорва, а не печка: дома бы таку — давно бы выбросить, а здеся то уши жгет, то хоть морозь тараканов, а кому како дело: дрова казенные.
Скоро плита сделалась алой и запрыгала крышка чайника.
— Вот и чаек готов! Сухариков, если хошь, сахарочку: нынче не в войну — хорошо с сахаром!
Ополоснула две кружки, ополоски за дверь вылив.
— Присаживайся, присаживайся к столику — грейся.
Пьем чай.
— Мать-то жива у тебя? — спрашивает.
— Нет. Схоронили недавно.
— Оно так: вырастут детки, выучатся, а жить-то и некогда! А я вот в войну своих потеряла… Плохо одной ночами, а здесь, за делом, незаметно как-то… Днем половички делаю — наберу в депо тряпочек и вяжу и вяжу: квартиры нынче дают многим, а половичков в магазинах нету. Ты вот попьешь чайку-то да и ложись на топчан-то, утром разбужу — тут до депо рядом…
Зайдешь иногда теперь в кафе «Локомотив», возьмешь кружечку-другую пива — сидишь и вспоминаешь ту первую ночь: кафе стоит на том месте, где когда-то была сторожка, кирпичи превратились в дом пятиэтажный, на месте трансформаторной будки стоит памятник основателю города Тимофею Невежину, а там, где был пустырь, построены Дом культуры железнодорожников, автовокзал. Недалеко от автовокзала, в пятиэтажном доме, моя квартира. Хорошая квартира: двухкомнатная, одно окно на восток, два — на запад. Но все же вспоминается лучше здесь: будто мать родная тогда душу мою обогрела, но не знаю ни фамилии, ни имени той старушки.
Утром начальник отдела кадров сказал:
— Подавайте заявление, машинисты нам нужны.
Правда, испортилось немного настроение, когда начальник предложил:
— А вот тут подпишите: в жилплощади не нуждаюсь. Знаете, у нас так трудно с квартирным вопросом, что даже в приеме на работу людям из-за этого отказывали… Вот тут, вот тут подпишите, — заметив мое смятение, ткнул длинным костлявым пальцем внизу заявления…
Под вечер я перебежал через железнодорожный путь на северную сторону и у первой же встречной женщины спросил:
— Вы не знаете, кто бы здесь мог пустить на квартиру?
— На квартиру? — женщина чуть подумала и… радостно: — А вот тут, за углом, будет пустырь, так вы — в глубь пустыря: одинокая бабушка Дарья живет там! Она пустит!
Пустырь был огорожен дощечками, жердочками а ход через низенькую кривую калиточку.
В глубине двора чернела крыша, и будто из-под сугроба, теплело желтоватым светом оконце. Крыша оказалась на уровне моей головы, дверь — на уровне груди. Не заперта. На морозный ее скрип где-то внизу залилась лаем собачка. И тут же грубый женский голос:
— Жулька, шалава, перестань тявкать!
Узкая полоска света выхватила несколько земляных, покрытых дощечками ступеней:
— Кто тута?
— Гости к вам, бабушка Дарья!
— Гости?.. Давай, давай — гостей мы любим!
