не дойти. С течением лет такое обращение делалось все более частым, и Парамон все менее начинал стесняться высоким положением своего небесного «врага», позволяя себе самое легкое, фамильярное обращение, переходящее в кощунство. Надо заметить, впрочем, что и все вообще обитатели колонии отличались этой особенностью, так как ни священников, ни господ чудотворцев в Зеленом Раю не было. Они все чувствовали себя, почти в буквальном смысле слова, детьми Небесного Отца, и обращались непосредственно к Богу, исполненные веры, любви, и от всей полноты своих наивных сердец. Эта простота обращений к Богу как бы зажигала в их душах неугасаемый светильник и делала их добрыми и тихими. С Парамоном происходило нечто иное: в его сердце тоже вспыхивал огонь, но не светильник любви и добра, а, скорее, адский факел, пылающий всеми огнями злобы и ненависти.
— Да, папаша, — прошептал Парамон, глядя на небо и нервно закивав головой, как при встрече со старым знакомым, — подкузьмил ты меня еще тогда, когда выскочил я из чрева матери, и с той поры горит, горит мое сердце…
Ни одна женщина меня не любила… ни одна, ни одна, а у меня внутри языки огненные подлизывали сердце мое и каждый язык шептал: «Ха-ха- ха-ха!.. Как ты их любишь, бабенок-то, чучело морское ты этакое… пойди и удавись…» Ах, мне хотелось удавиться… И вот по терзаниям, которые ты мне причинял, я вижу, папаша, как ты лют… и я хотел быть таким, как ты, лютым, а у нас вот намордник на меня надели этим самым равенством между собой всех дураков. Во мне змий шипел, а я вот блеял перед ними как добрый козел… козел рогатый, значит… Нашли на них коросту с неба и покрой их красоту волдырями — тогда и я запою хвалу тебе… Василиса-Василиса! — ножик в твою белую грудь. Нет, я не о ней, собственно… Я о порядках в Зеленом Раю… Вот мое последнее слово, папаша, и пускай покроется мой язык белой проказой и черви источат мою внутренность, если я не исполню, что обещаю: как ты, хохлатый коршун, царь в небесах, так и я буду первым человеком в Зеленом Раю и тоже, как коршун, виться буду над людьми и насчет крови этой… Пугалом ты меня сделал, чтоб посмеяться тебе в небесах, так и мне вот посмеяться хочется… Лютым быть… Вот я читал книжки — везде по земле твои коршуны вьются над людьми, чтобы терзать их, значит, — начальники, командиры, власти… Они — палачи, по твоему соизволению, папаша, — так я понимаю, — и где они — там ад… Так вот, ты проморгал послать расстройство в Зеленый Рай… Я буду палачом, папаша, и ты мне дай огненный бич с небеси… Надо их потерзать, и чтобы не свободными были, а рабами… Ты ведь, я знаю, первый мучитель, так дай мне власть, и я знаю уж, как их всех расстроить. Аминь! Слышишь, ты, — аминь…
Глядя на небо с необыкновенной дерзостью, Парамон страшно засмеялся каким-то беззвучным смехом, точно внутри его забился невидимый змей. Он круто повернулся, кивнув головой и проговорив «прощай», и большими шагами направился к домику его отца Демьяна.
Деревня спала. Огромные деревья едва шевелились своими листьями в прозрачно-ясной синеве ночи. Внизу синелось море, блистая переливающимися лунными лучами и отражая в своей глубине мириады звезд. Восток начал бледнеть. В это время Парамон вышел из домика своего отца, и его лицо было злым и веселым.
В довольно большой комнате, стены которой состояли из буковых досок с вырезанными на них самодельными узорами, сидел за столом на скамейке чрезвычайно дряхлый старик. Белые, как снег, волосы его и такая же длинная борода, в рамке которых выделялось морщинистое с орлиным носом лицо, придавали ему вид патриарха. Голова его слегка покачивалась и глаза то совершенно закрывались, то, наоборот, широко раскрывались в выражении ужаса, точно он видел перед собой привидение. Комнату озарял огонек самодельной восковой свечи, бросающий слабые лучи на разного рода домашнюю, расставленную на полках утварь и на красные ковры, подаренные Демьяну персиянами. Ковры эти, с висевшим на них разного рода оружием, совершенно задрапировывали одну из стен и расстилались по полу.
Демьян продолжал сидеть, покачиваясь, и, когда закрывал глаза, то казался мумией, или мертвецом, но вслед за этим дряхлое тело его вздрагивало и глаза широко раскрывались. Все это показывало, что в уме его проходят всевозможные картины и воспоминания, и это в действительности так и было. Два его старших сына, разговаривая со стариком согласно программе, данной младшим братом, внесли в его ослабевший от старости ум совершенный хаос. Он долго сидел перед ними с видом куклы и только одобрительно кивал головой. В нем, однако же, всегда пребывала одна страсть — желание властвовать, распоряжаться, видеть вокруг себя преклоняющихся перед ним людей — внуков и правнуков. В свободном Зеленом Раю этот порок его никому не приносил никакого вреда, потому что он находился скрытым в душе его, боясь показываться, и Демьян, негодуя на такие порядки, не смел, однако же, никогда высказывать свое неудовольствие. Два его сына расшевелили эту дремавшую в его сердце змею, убедив его, что для счастья людей ему необходимо быть как бы патриархом или царем посреди своего крамольного народа. Тогда произошло нечто необыкновенное: дряхлый старик поднялся со своего места, и его старые глаза заблистали прежним огнем. Явившийся под утро Парамон внес еще большую путаницу в его мысли, так что дряхлый старик неожиданно воскликнул:
— Драть надо, всех надо драть… чертей…
— Непременно, папаша… От дранья только телу больно, а душе весело… Вы будете как бы Бог в Зеленом Раю…
— Это мне по душе…
— И у вас в руке будет жезл с изображением змеи, как у Моисея. Означает он — власть и мудрость…
— Сыночек, миленький, ты, как ласточка, щебечешь в душе моей… А я думал, что лежу уже в земле — так тяжко было… Ты радость внес… Сечь…
— Как мы втроем скажем вам, так и приказывайте… Кого сечь — сечь, кого миловать — миловать… Так везде на земле, а в России особливо… Иначе, папаша, — ведь мы без попов, без веры и все устройство преступное — полиция из России придет беспременно… Вот на днях я видел полицейского… Что, говорит, у вас за общество такое, всех в кандалы надо… Ведь вы, папаша, беглый каторжник…
Глаза старика расширились с выражением ужаса и, схватив за руку сына, он дрожащим голосом проговорил:
— Учи-учи меня, как поступать-то… Я стар и слаб. Каторжник, между прочим… а коли меня схватят… Парамоша, ты
