самом деле:
«…знак – это материальный, чувственно воспроизводимый предмет (явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и используемый для получения, хранения, преобразования и передачи информации»[91].
Между тем значение слова – это исторически образовавшаяся связь между звучанием слова и тем отображением предмета или явления, которое происходит в нашем сознании и находит свое выражение в самом слове[92]. Взаимодействие между тáк понятым знаком и тáк понятым значением составляет душу самой науки о языке. Лишить ее этой важнейшей проблемы взаимодействия – это прежде всего безмерно обеднить самый предмет лингвистики.
Любопытно, что многие литературоведы уже давно поняли, что сведение художественного творчества к семиотике бесконечно обедняет и само художественное творчество, и науку о нем. Поэтому у Я. Мукаржовского, И.И. Ревзина и В.Н. Топорова (см. выше) в наши дни уже немного союзников[93]. Гораздо сложнее оказалось с лингвистикой. Многие литературоведы не возражают против обеднения лингвистики (пусть, дескать, сами лингвисты разбираются). Что же касается части лингвистов, то они со странной легкостью идут навстречу процессу обеднения своей собственной науки, размахивая флагом, на мой взгляд, ошибочно понятой «современности и актуальности».
2
Почему же знаковая концепция национальных языков резко обедняет и возможности самих этих языков, и возможности науки, которая специально занимается в первую очередь именно ими? Президент международной ассоциации семиотики, один из самых видных современных лингвистов Э. Бенвенист по-своему уже ответил на подобный вопрос, подчеркнув, что семиотика совершенно не интересуется отношением языка к действительности, к реальному миру, в котором живут люди[94]. Если же к этому прибавить, что семиотика не интересуется и прошлым состоянием национальных языков, то станет ясно, что я имел в виду, говоря о безмерном обеднении самого предмета лингвистики при семиотическом ее толковании. Изучать систему языка ради самой этой системы, одновременно не интересуясь, как с ее помощью ориентируются люди в окружающем их мире – это действительно отказаться едва ли не от самого главного в лингвистике. Это главное превращает ее в одну из важных гуманитарных наук нашей эпохи.
К этому же вопросу можно подойти и с другой стороны. Если значение слова – это неотъемлемая часть слова, входящая в него органически, если без значения нет и самого слова, а только «пустое звучание», то, следовательно, слово не может быть простым знаком. Хотелось бы особенно подчеркнуть отмеченную зависимость. Проблема решается в форме «или – или», третьего здесь не дано: либо надо признать, что значения слов и область языкознания, специально изучающая именно значения слов (семасиология), к лингвистике не относится, и тогда слова могут предстать как знаки, либо значения слов и семасиология, исследующая подобные значения – важнейшая область лингвистики, и тогда слова не могут быть простыми знаками, так как знаки сами по себе значений не имеют. Поэтому когда семасиологию включают в лингвистику и одновременно защищают знаковую природу слова, то допускают не только contradictio in adjecto, но и искажают всю перспективу изучения семасиологии, лексикологии и лексикографии[95].
Здесь спор идет не о терминах, а о самом существе науки о языке. Если не забывать, что и грамматические категории любого национального языка – это двусторонние категории, имеющие свою форму и свое грамматическое значение, то станет очевидно, что речь идет о самом главном, о том, каков подлинный объект изучения в науке, именующей себя лингвистикой.
В специальной литературе уже приводились такие примеры. Серп и молот в нашей стране – это знак союза рабочих и крестьян. Но сам этот союз существует до знака и независимо от данного знака. Следовательно, знак не включает значения, он односторонен, тогда как слово органически включает значение, оно двусторонне. Зеленый цвет на дороге может служить показателем разрешения движения. Но
«знаком является не разрешение движения, а только зеленый цвет как показатель этого разрешения… Разрешение движения не может быть элементом знака потому, что оно существует до знака и независимо от него»[96].
Разграничение знака как односторонней единицы и слова как двусторонней единицы, всегда включающей значение, перерастает в важнейший методологический принцип, теоретически разделяющий современную лингвистику на разные, во многом противоположные направления[97].
Ученые, рассматривающие категорию значения в лексике и грамматике как важнейшую лингвистическую категорию, тем самым и к понятию знака обязаны подходить с учетом постоянно действующих отношений: знак → значение → вещь (явление). В науке о языке сам знак может быть знаком только в системе отмеченных отношений. Поэтому определять язык как знаковую систему (даже с прибавлением «особого рода») и при этом не показывать отношений между знаками, значениями и вещами (явлениями) неправомерно. Подобные отношения существуют в любом национальном языке и дают о себе знать постоянно в процессе функционирования каждого языка. Не считаться с этим – значит не только обеднять предмет лингвистики, но и во многом искажать его.
Покажу здесь на одном примере, как следует понимать взаимодействие знака, значения и вещи (явления).
В свое время К. Яберг писал[98], что изобретение пороха в XIV столетии имело важные последствия не только для экономической жизни человечества, но косвенно и для самых разнообразных языков, в том числе и романских. До XIV в. французское существительное poudre означало ʽпыльʼ, с периода же изобретения пороха poudre стало употребляться не только для наименования ʽпылиʼ, но и для наименования ʽпорохаʼ. Возникла полисемия poudre. По мысли Яберга, подобная полисемия «оказалась для языка неудобной». Чтобы «избавиться от нее», язык использовал другое слово – poussière, ранее бытовавшее лишь в диалектах, а затем вошедшее в литературный обиход. Возникла дифференциация значений между двумя существительными: poudre стало служить главным образом для наименования ʽпорохаʼ, a poussière – для наименования ʽпылиʼ.
В этой семантической истории двух взаимно связанных слов, очерченной ученым, все же не все представляется ясным. Прежде всего: почему полисемия poudre (ʽпыльʼ, ʽпорохʼ), сформировавшаяся в определенную эпоху, оказалась позднее «неудобной»? Как следует понимать подобное «неудобство», если в других романских и германских языках, где тоже известно это слово, оно легко сохраняет аналогичную полисемию? Чтобы ответить на подобные вопросы, разыскания в сфере знак – значение – вещь (явление) оказываются совершенно необходимыми.
В старофранцузском языке poudre (другие формы и написания poudrier, poldrier, poudrer) действительно означало ʽпыльʼ. Это же значение poudre ʽпыльʼ сохраняется вплоть до конца XVII в. у французских классиков той эпохи оно оказывается еще вполне живым. Так, у Мольера («Bourgeois gentilhomme», III, 3): Ce grand escogriffe de maitre dʼarmes
