пальцы, кинула вслед Вартазару проклятие всей пятерней: у нас это означает пять проклятий.
Присев на свое прежнее место, обложенное мутаками и паласами, и придвинув к себе недоеденный суп, дед бросил нам:
— А ну, джигиты, подсаживайся!
Мы только этого и ждали. Полетело в сторону одеяло. Мигом заняв свои места между отцом и дедом, мы схватили ложки. Перед нами появились дымящиеся миски с похлебкой.
Теперь в доме ели все. Ела даже все еще сердившаяся бабушка.
Дед сказал:
— Каждый ручей бежит к своей речке. Молодой побег требует влаги. Все идет правильно.
V
Власть Вартазара нависла и над нашим домом. Когда покупали корову, мы задолжали Вартазару, и с тех пор дед с отцом три дня в неделю отрабатывали долг на его полях, вроде отбывали барщину. Но долг от этого не уменьшался. Росли проценты, и деду с отцом приходилось снова и снова выходить на поле Вартазара.
В такие дни дед просыпался позднее обыкновенного и дольше возился с трехами.
— Будет тебе мешкать, старый, — торопила его бабушка, — пошевеливайся!
Пока дед обувался, бабушка покрикивала на мать:
— Вардануш!.. Да куда ты запропастилась?.. Неси хлеб…
Появлялась мать, неся в руке завернутый в платок обычный завтрак: каравай черного хлеба, соль в бумажке и пару вареных яиц.
Бабушка собственноручно вручала сверток отцу.
— Ну, с богом, отправляйтесь, — говорила она.
— Чего ты гонишь нас, старуха? — повышал голос дед. — Дай спокойно надеть трехи.
Бабушка терпеливо ждала, пока дед в десятый раз перевяжет шнуры, снова стянет пояс, приведет в порядок чуху.
— Беды накличешь на дом, Оан, — вздохнула однажды бабушка. — Я знаю Вартазара: он не пожалеет твоих седин.
— Ты хочешь сказать: он руки распустить может? — насмешливо приподнял голову дед.
— Позора боюсь, Оан, на глаза людям показаться стыдно будет.
— Пустое говоришь, дочь Наури! — успокоил ее дед. — Мы не батраки, чтобы нас можно было избивать, мы свободные гончары. Он не посмеет нас и пальцем тронуть.
— Не посмеет? А это что! Аслана избил, Геворка избил, — наступала бабушка, один за другим сгибая пальцы.
Припертый к стене, дед твердил свое:
— Мы свободные гончары, он не посмеет…
Тогда бабушка начала хитрить:
— Ну как хочешь, Оан, только помни мое слово: опоздаешь, прибьет тебя, как последнего батрака. У него сегодня, кажется, пристав.
— А наплевал я на него и на твоего пристава! — вышел наконец из терпения дед. — Ты чего меня приставом пугаешь? Думаешь, его испугаюсь? И при нем скажу, что Вартазар — вор и мошенник.
— Тсс, окаянный, услышат! — с ужасом остановила его бабушка.
— Пусть услышат! Кто в воде, тот дождя не боится! — загремел дед.
Бабушка чуть не плакала.
— Да уйми его, Мурад, — молила она отца, — совсем из ума выжил! Гляди, какие слова говорит!
Отец усмехнулся:
— Это, аян [23], он только дома так говорит. Ты бы посмотрела, какие он поклоны отвешивает Вартазару. Недаром говорят: шумливая река до моря не доходит, она истекает шумом.
— Ого, — повеселел вдруг дед, — и ты со мной поговорками заговорил? Яйца курицу учат. У молчуна вырос язык. А ну, поговори еще!
— За сколько купил, за столько и продал, — в тон ему ответил отец.
— Дешево продал, — отрезал дед, снова начиная сердиться, — проглядел такую мелочь, как некий уста Оан. А между прочим, он-то, вот увидишь, разделает под орех твоего падишаха.
За забором промелькнула высокая папаха Вартазара. Дед как-то сразу весь сник. Стук копыт лошади замер у ворот.
— Эй, вы, все еще дома прохлаждаетесь? — раздалось снаружи.
Дед, спотыкаясь, пошел к воротам.
— Прости, ага, малость задержались, — послышалось уже на улице.
— Чем не верна старая пословица: разувшийся до реки никогда не пройдет ее вброд, — сказал отец и вслед за дедом поспешил на улицу.
*
Отец мой огромного роста, с большими загорелыми руками. Когда он проходил по деревне, мальчишки с заборов кричали ему вслед:
— Дядя, дядя, достань облачко!
Мать моя ему и до плеч не доходила, была маленькая, но красивая.
Самое раннее воспоминание о ней — это когда она нарядилась в подвенечное свое платье.
Была масленица, и в этот день все отправились на нахатак — поклониться святым мощам, а попросту — поесть и повеселиться в роще.
Наша семья тоже отправилась на гулянье.
Впереди всех шла моя мать. На ней было тонкое кашемировое платье, облегающее стройное, по-девичьи налитое тело. На ногах были пестрые туфельки без задков. На голове платок, немного порыжевший от времени.
Лицо матери — чистое, румяное. Большие голубые глаза светились ясно. Прохожие заглядывались на нее. Отец поднял меня на руки, прижал к себе и сказал:
— Гляди, какая наша мама! Как индийская принцесса!
Больше я уже не видел ее такой: истоптались пестрые туфельки без задков, износился порыжевший платок, пожелтело и покрылось заплатами белое кашемировое платье.
И уж совсем отчетливо стоит передо мной: мать лежит у ног отца, огромные, сильные руки его сжаты в кулаки. От отца несет винным перегаром.
*
В июне наша деревня переполнялась дачниками. Так мы называли детей местных богатеев, которые каждое лето приезжали на каникулы из Баку, Тифлиса, Шуши.
Вслед за Хореном, сыном Вартазара, прикатили реалисты. Они были в форменных тужурках, в красивых фуражках с вензелем на кокарде: ШРУ. Подпоясывались они блестящими лакированными ремнями с медной пряжкой, на которой стояли те же буквы.
Потом появились гимназисты. Они отличались от реалистов серыми кантами на фуражках, белыми светящимися металлическими пуговицами да еще тем, что вензеля на кокардах располагались между двумя лавровыми ветками.
Из Шуши возвращались на лето в село, зачастую в пешем порядке, и ученики духовной семинарии, но эти не в счет. Кто их за дачников принимал? У них даже формы никакой не было. Мелкота разная. Изредка приезжали из Тифлиса еще зеленоколышные, как мы называли коммерсантов. Но те были совсем малочисленны, два или три мальчонки — только и всего, и мы, разумеется, их тоже в счет не брали.
Мы окрестили реалистов шамайками, гимназистов — селедками. Чем были вызваны эти рыбьи клички: характером юных дачников или цветом их форменной одежды, для меня и сейчас остается загадкой; но помню, что эти клички стали таким же характерным отличием, как знаки на фуражках, как медные и серебряные пуговицы на шинелях.
— Шамайки пришли… селедки… — летело от двора ко двору.
Из щелей и ворот высовывались взлохмаченные, любопытные головы.
Под шамайками и селедками, надо сказать, ходили и коммерсанты, и даже семинаристы.
Если разобраться, даже не все реалисты были из богачей, но для нас, детей деревенской бедноты, все они были помечены одной меткой — чужак. Даже ученики духовной семинарии.
Непрошеные гости расхаживали
