по киевским улицам похаживает, маковки золотые состреливает. Настрелял их много ли, мало ли, и стал кричать, созывать по Киеву:
— Эй вы, нищие, убогие, собирайтесь-ка ко мне, я вас вином напою…
Бегут к нему отовсюду нищие, радёхоньки, а он продал золотые маковки и накупил им целые бочки вина, угощает их, сам с ними пьёт. Гуляют они ни день, ни два, похаживают по улицам, шутки пошучивают. Владимир видит, что дело плохо, рассердился на него богатырь, надо его сердце унять, а то несдобровать, пожалуй, и Киеву. Заготовил он пир лучше прежнего, созвал опять всех богатырей и стал с ними думу думать, совет держать: кого бы послать к Илье, чтобы звать его на честной пир.
— Кому же иному идти за Ильёю, — решили богатыри, — как не брату его названому, Добрыне Никитичу? С Добрыней они крестами поменялись, держали заповедь великую: чтобы меньший брат слушал большего, а больший меньшого.
— Ну, Добрынюшка Никитич, тебе и идти к Илье с повинною, — сказал Владимир, — скажи ему, чтобы на старое не гневался: кто старое помянет, тому глаз вон!
Пошёл Добрыня, пришёл к Илье, видит, он сидит с нищими, угощается, прохлаждается.
Подошёл к нему Добрыня и говорит:
— Ах ты, братец мой названый, славный богатырь, Илья Муромец! Удержи ты свои руки белые, могучие, укроти своё сердце лютое; ты попомни нашу заповедь великую, чтобы старшему брату слушаться брата меньшого. Послал меня к тебе Солнышко Владимир князь, просил тебя на старое не гневаться, а прийти к нему на честной пир с ним, нашим Солнышком, помириться.
Обернулся Илья.
— Ну, — говорит, — крестовый брат названый, знал Владимир князь, кого за мною послать, никого бы другого я не послушался, а с тобою у меня заповедь положена: нельзя мне тебя ослушаться. Что ж, пойти пойду на честной пир, только уж и гостей своих с собой захвачу, пусть Владимир князь на меня за это не прогневается.
Пошёл Илья по Киеву к княжескому терему, а за ним потянулась и вся нищая братия, всем велел идти за собою в княжескую гридню.
Владимир, как завидел дорогого гостя, вскочил из-за стола, взял его за белые руки, целовал его в самые уста, называл любимым богатырём, славным Ильёю свет Ивановичем.
Стали усаживаться за столы дубовые, ведёт Владимир своего дорогого гостя к столу, говорит ему:
— Ой же ты, Илья свет Иванович! Ты садись на любое место, на выбранное: хочешь, сядь по заслуге, по выслуге, по мою руку правую, хочешь, сядь на место большее, в большой угол, а то, хочешь, сядь, куда тебе, молодцу, вздумается.
Не сел Илья на место большее, не сел и по заслуге, по выслуге, а выбрал себе место среднее и с собою посадил всю нищую братию.
Поднесли Илье чару зелена вина да другую чару мёду сладкого; выпил Илья и сказал князю:
— Ай ты, Владимир стольно-Киевский! Знал ты, князь, кого за мною послать, знал, кому меня было позвать! Не послал бы ты моего братца крестового, никого бы я другого не послушал… И уж плохо бы вам всем пришлось от меня, от старого!.. Ну да Бог тебя простит на этот раз, а кто старое помянет, тому глаз вон!
Так-то пировал Илья ровно три дня с князем и с княгинею, пировала с ними и вся нищая братия, и не только в гридне княжеской, а и по всему Киеву все пивоварни, все винные погреба были открыты на княжеский счёт, кто хотел, тот шёл и пил, пока его ноги носили. Зато и узнали во всём Киеве, от старого до малого, что помирился Илья Муромец свет Иванович с Красным Солнышком, ласковым князем Владимиром, узнали и порадовались всяк по-своему — молодые плясать пошли, старые зелена вина отведали да песню затянули, а малые детушки собрались вокруг бабушек, послушать старинушку про прежнее да про бывалое…
5. Илья Муромец и Калин царь
Из-за Чёрного моря, с Золотой Орды, поднялся татарский царь Калин Калинович, с сыном своим, Таракашком Корабликовым, с любимым зятем Ульюшкою.
Три года копил злой Калин царь силу несметную, орду бесчисленную, да ещё и сын вёл сорок тысяч, и зять тоже сорок. Было с ними сорок одних царей да царевичей, королей да королевичей. Идёт орда, шумит-гудит, что саранча ненасытная: где пройдёт, там один пепел останется, всё поест, всё сожжёт, а что получше, с собою прихватит. На сто вёрст орда растянулась, от конского пару, от пыли тьма стоит, не видать днём солнца ясного, ночью месяца светлого, а от духу татарского всякий крещёный человек за три версты бежит.
Не дошёл Калин царь семи вёрст до Киева, остановился у Днепра, раскинул полотняный шатёр и велел войску своему привал сделать. Расположились татары в широком поле, расседлали коней, разложили костры: кто конину варит, кто сбрую чистит, кто коня кормит, поит, а царь Калин в своём шатре сидит на ременчатом стуле за дубовым столом и пишет грамоту ко Владимиру стольно-Киевскому. Написал он грамоту скорёхонько и кликнул клич по всему стану:
— Эй вы, мурзы-бурзы, татаровья, кто из вас умеет говорить по-русски? Кто бы мог мне отвезти грамоту мою в город Киев, ко князю Владимиру?
Молчат мурзы-татаровья, друг за дружку хоронятся.
Выкликнул тут Калин царь во второй раз, выскочил к нему один бурза-мурза, татарин, ростом трёх сажен, голова с пивной котёл, промеж плеч косая сажень уложится.
— Ай же ты, Калин царь милостивый, я знаю по-русски, могу свезти твою грамоту.
И наказывает ему Калин царь:
— Поезжай ты, посол мой, не путём-дорогою, а лесами дремучими, лугами широкими, не въезжай в Киев через ворота, а перескакивай прямо через стену городовую, через башню наугольную; во дворе княжеском бросай своего коня непривязанного, входи прямо в гридню столовую, да смотри, двери настежь распахивай; поклонов перед князем с княгинею не отсчитывай, а прямо бросай им на стол мою грамоту…
Едет посол, как приказано, скачет через стену киевскую, входит в гридню, не кланяется, бросает грамоту на дубовый стол.
— Эй ты, князь стольно-Киевский, ты готовь-ка скорей свой Киев, очищай-ка улицы, расчищай ряды, накури побольше зелена вина, наш грозный Калин царь к тебе в гости жалует, хочет взять себе в жёны твою княгиню Апраксию; отдавай-ка без бою, без кровопролития, не отдашь добром, возьмём силою, всем вам тогда живым не быть.
Сказал посол, повернулся, без поклона вон пошёл, дверь за собою захлопнул, так что оконницы зашатались, стёкла попадали.
Запечалился Владимир, закручинился. На беду же тут и богатырей ни
