себя молитву.
Солнце, между тем, зашло за край горного хребта. Быстро начало темнеть, надо было спешить. Годердзи стал спускаться по склону в сторону храма и скоро потерял дорогу. Чем ниже он спускался, тем гуще становился лес, превращаясь местами в непроходимый бурелом. Он понял, что надо вернуться, чтобы окончательно не сбиться с пути.
Заночевать пришлось на горной седловине, откуда он видел монастырь. Когда он снова на нее выбрался, было уже совсем темно. Потом взошла луна и озарила окружающее пространство серебряным светом. Горы теперь казались совсем черными. Мальчик уснул на узкой площадке возле большого камня, и ничто не тревожило его детский сон.
Ночью было холодно, но он спал, не просыпаясь. Лишь утром, когда первые солнечные лучи ярко осветили его, он проснулся, почувствовав себя свежим и бодрым.
Оглянувшись по сторонам и снова увидев вдалеке купол монастыря, он мысленно наметил дорогу и отправился в путь. Сначала надо было спуститься к реке. Она оказалась не такой узкой, какой виделась с горной седловины: бурный поток с шумом несся среди каменных порогов. Мальчик зачерпнул рукой ледяную воду и сделал несколько глотков. Потом этой же водой умыл лицо.
Теперь, наконец, можно предстать перед бетанскими старцами.
Он помнил, что они молятся по утрам, и надеялся успеть к службе. Но, когда вошел на монастырский двор, никого не было. Оба храма оказались закрыты, и мальчик постучался в двери церковного дома.
Ему открыл отец Иоанн.
— А-а, Годердзи! — сказал он ласково, сразу вспомнив мальчика, который приходил два года назад и спрашивал, как можно стать монахом.
Годердзи обрадовался, что старец помнит его. Старец благословил его широким крестом, дал ему поцеловать руку, потом слегка приобнял за плечи. А тот вдруг припал к груди монаха и заплакал. Так долго он сюда шел и так долго ждал этой встречи, так соскучился по человеческому теплу и так мечтал остаться здесь, что чувства переполняли его сердце.
— Ну, что с тобой, иди присядь, — ласково говорил старец.
Он усадил мальчика за стол, дал ему успокоиться и принялся кипятить чай.
— Сейчас-сейчас, потрапезуем с тобой, — приговаривал он. — Устал ведь с дороги.
Мальчику было неудобно сидеть, пока старец суетится. Он быстро успокоился, вытер слезы и начал помогать ему. Тот заварил чай, достал хлеб и мед. Потом прочитал молитву, и они сели.
— Ну, поешь, — сказал старец.
Годердзи пил горячий чай, заедал его хлебом с медом, и никогда еще еда не казалась ему такой вкусной. От старца Иоанна исходила такая любовь, что ему казалось, будто это его родной отец.
* * *
Жизнь в монастыре подчинялась строгому распорядку. Вставали в середине ночи, шли в маленький храм и там читали полунощницу и утреню. Потом молились по четкам. Богослужение длилось часа три с половиной и заканчивалось с рассветом. Литургия совершалась два-три раза в неделю. На рассвете завтракали, потом монахи расходились на послушания, а монастырь оставляли на попечение сторожа. В течение дня монастырь выглядел как обыкновенный «объект культурного наследия», куда могли приехать пионеры или комсомольцы на экскурсию. Никакого монашеского присутствия в это время быть не должно: таков был молчаливый уговор с властями.
Под вечер, когда экскурсанты покидали обитель, монахи могли вернуться, но не раньше, чем стемнеет. Тогда они снова становились здесь хозяевами, читали в храме вечернее правило, потом ужинали и молились по кельям.
У них было большое хозяйство, располагавшееся отдельно от монастыря. По внешнему виду оно напоминало обычный хутор. Там были огороды, виноградник, пшеничное поле. Стояли хлев с четырьмя коровами, курятник с дюжиной кур, пчелиные ульи. Была даже мельница на речке, построенная руками отца Иоанна. Монахи производили сыр, масло и мед, делали вино, продавали эти продукты через посредников и на вырученные деньги содержали монастырь. Хлеб пекли сами.
Годердзи поселили в давно пустовавшей келье братского корпуса. Там было холодно и сыро, но он не замечал никаких неудобств. После многих ночей, проведенных в лесу или у ворот закрытых монастырей, спать на кровати казалось ему блаженством. Он и уснул почти сразу после того, как напился чаю, а проснулся только к вечерней службе.
Из двух монастырских храмов один — древний, большой, с конусообразным куполом — открывался по воскресеньям, когда из Тбилиси приезжали или приходили небольшие группы верующих. Иногда в храме даже крестили или венчали, а за Литургией могло собраться до двадцати человек.
В остальные дни богослужения совершались в маленьком храме без купола, вмещавшем не более десяти человек. Один из монахов обычно стоял в алтаре, другой читал и пел на клиросе. В тот вечер служил отец Иоанн, а читал отец Георгий.
На следующий день после утренней службы Годердзи отправился вместе с обоими старцами на хозяйство. Здесь работы был непочатый край. Надо выводить коров на пастбище и убирать за ними в хлеву. Надо их доить и носить молоко в тяжелых ведрах. Это оказалось нелегким делом, но после нескольких уроков Годердзи стал с ним справляться.
Обычно доением коров, изготовлением сыра и уходом за пчелами занимался отец Георгий. А отец Иоанн работал на мельнице, выводил коров на пастбище, занимался огородом и теплицей.
Мальчик помогал то одному, то другому монаху, но отец Георгий, кажется, больше в нем нуждался. Дел хватало на целый день, и как только одно заканчивалось, он сразу же поручал мальчику другое. Отец Иоанн иногда упрекал своего собрата:
— Жалко его, Георгий, он ведь ребенок.
Бывало, сам садился рядом с Годердзи, брал из его рук мотыгу и говорил:
— Ну давай посидим с тобой, передохнем.
Тогда отец Георгий подходил и говорил:
— Не ласкай ребенка, Иоанн, так из него ничего не выйдет.
Отец Иоанн, хотя и был на несколько лет постарше, отличался крепким здоровьем. С лысой головой, непременно прикрытой черной полинявшей шапочкой, с сияющими глазами, он всегда боялся, как бы отец Георгий не перетрудился. А тот — высокий, худой, с длинной бородой, тоже лысый и тоже в шапочке — отличался слабым здоровьем и часто болел.
Отец Иоанн начинал работать раньше своего собрата, чтобы успеть сделать больше, а тому оставить меньше. Когда Георгий приходил и пытался помочь Иоанну, тот говорил:
— Не надо, Георгий, я сам сделаю. Ты побереги себя.
Тогда Георгий делал более легкую работу и, если Иоанн заканчивал свои дела, присоединялся к нему. Теперь уже наступала очередь Георгия беспокоиться:
— Ты и так много работаешь, это я сам осилю. Будет лучше, если ты отдохнешь.
Иоанн, хотя и был игуменом, никогда этого не показывал. В нем вообще не было ничего начальственного.
