уже учился в школе, а я еще ходил в детский сад. Когда кто-либо приближался к окну, которое было на первом этаже, он ловко поворачивался, чтобы с улицы его не было видно, а на лице его появлялось равнодушное выражение. Но когда ничто не угрожало его репутации, Котик азартно ввязывался в игру.
На дворе была весна. Сквозь брусчатку пробивалась не успевшая еще огрубеть нежно-зеленая травка. У забора цвела сирень, а под ней, на грядках, был рассажен душистый табак.
Большую часть времени я проводил в детском саду, который приносил мне много огорчений, ибо ел я медленно, а в детском саду культивировались обжоры. Детей, быстрее всех съедавших свою порцию, окружали особым почетом.
На прогулку мы ходили по одному и тому же переулку, выходящему на скверик, где теперь находится резиденция американского посла, которая в мемуарной литературе американских журналистов и дипломатов называется «Спасо». Переулок был вымощен булыжником, который на свежем изломе был очень красив и был для нас вроде драгоценного камня. Обломок булыжника считался у нас бесценной находкой.
Самой красивой девочкой в группе была черноволосая еврейка Нина Хайкина, а самым отпетым хулиганом — полуеврей Вовка Морозов, сын уборщицы, от которого я впервые услышал слово «жид». «Жид, жид, по веревочке бежит!» — твердил Вовка, и, быть может, это было едва ли не единственное проявление антисемитизма, которое я тогда был способен заметить.
В детском саду много внимания уделялось рисованию, и я любил рисовать солдатиков. Как-то, протрудившись недели две, я нарисовал их десятка три, шагавших друг за другом. Зимой нас укладывали спать в спальных мешках на холодной террасе, которая располагалась во дворе на месте теперешней новой станции метро «Смоленская». Это было самое мучительное из всего, что было в детском саду. За любой поворот головы отчитывали. Для того, чтобы быстрее уснуть днем, рекомендовалось считать, и умение считать было важным интеллектуальным преимуществом.
Дома я пристрастился к пианино и выучился играть без нот две-три пьески. Это внушило матери мысль отдать меня в музыкальную школу на Кропоткинской. Я не прошел испытания по классу скрипки, но почему-то был принят на фортепиано. Я должен был начать занятия в школе осенью 1941 года, но этому не суждено было осуществиться.
4
О, братья, расстрелянные и сожженные!
Ваш пепел давным-давно
Перешел на орбиту созвездий.
Моше Тейф
Война стучалась в двери, и ее глухие отзвуки уже достигали и нас. Мы заучивали песню:
«Жили три друга-товарища
в маленьком городе Н.
Были три друга-товарища
взяты фашистами в плен».
Я вырезал из газет фотографии финской войны.
Однажды сестры принесли книгу, про которую говорили шепотом. Это была сказка Вениамина Каверина «Пионер Петя в коричневой стране», представлявшая прозрачную аллегорию на Германию. В коричневой стране правило несколько собак: Геб, Гер и Гим, а четвертая, главная собака, напоминала Гитлера. После пакта Молотова-Риббентропа эта книга, как и вся антифашистская литература, была изъята из библиотек, и ее читали тайком. Все вокруг ненавидели Германию и сочувствовали Англии и Франции.
Летом 1941 года в Москву должна была приехать Геня, чтобы взять меня на лето в Калинковичи, где я уже был однажды. Я с нетерпением ждал этой поездки. Я любил Дину с ее еврейскими лакомствами: фарфелах и грибелах, а также прежлицей. Полная и солидная Геня прибыла в Москву 16 июня и дней через десять собиралась возвращаться. Утром 22 июня по радио начали повторять, что в десять утра по радио с важным сообщением выступит Молотов. Все насторожились. Так мы узнали, что началась война. Как только я услышал о войне, в окно постучал Котик.
— Ну как, война? — обрадовался я случаю поделиться с ним впечатлениями.
— Какая война? — удивился Котик.
К моему величайшему восторгу оказалось, что он еще об этом ничего не знает. Мы тотчас же помчались к его матери и, перебивая друг друга, радостно сообщили ей о войне. Потом побежали в переулок. У всех окон, где можно было слышать радио, мрачно толпились люди.
Через несколько часов магазины опустели. Жизнь перевернулась. Первым делом стали уничтожать заборы, и внезапно наш замкнутый мирок навсегда был разрушен. Во все соседние дворы, о которых мы даже и мечтать не смели, открылся свободный ход.
Стали очищать подвалы, готовя бомбоубежища. В нашем дворе жил предприимчивый Юрка Чернявский. Он стал ходить по дворам, собирая немецко-русские и русско-немецкие словари, как он говорил, на оборону, — он тут же быстро перепродавал их.
Геня бросилась назад в Белоруссию. Доехав до Гомеля, она обнаружила, что мост через Сож разбомблен. Она принялась звонить в аптеку, умоляя Дину и бабушку срочно уехать. А те, как и многие другие патриархальные евреи, не спешили. Тому, что говорили о Германии, они не очень верили. «Мале вое мен зогт![2] Мы помним немцев при Вильгельме! Лигнерай[3]». Но Геню бабушка и Дина все же послушались. Они пошли на последний поезд, который отправлялся из Калинковичей на Чернигов. Когда они стали взбираться в вагон, бухгалтер аптеки Баргман, происходивший из семьи потомственных конокрадов, одевавших лошадям сапоги, чтобы скрыть их следы, вытолкнул беспомощных женщин из вагона: «А кто будет отвечать за аптеку?» Дина с бабушкой увязались за вереницей беспомощных евреев, потянувшихся из Калинковичей на юг, но немцы отрезали дорогу. Их вернули назад и согнали в гетто на опушке леса возле еврейского кладбища. Первой жертвой оказался местный сумасшедший Йошке, который с давних пор бегал по Калинковичам с криком: «А ну, в колхоз!» Когда я был в Калинковичах, немногое, что я помню, это страшного, заросшего щетиной Йошке, прибежавшего в аптеку, где все от него попрятались. Когда немцы вошли в Калинковичи, Йошке бросился им навстречу и был сражен автоматной очередью.
В августе все оставшиеся 600 калинковических евреев были расстреляны и сброшены в ров, вырытый у железной дороги. Среди них были бабушка, Дина, родная сестра бабушки Лане и много других родственников.
В начале июля Москву начали бомбить. Мы прятались в убежище в нашем дворе, в котором не было вентиляции. После этого мы стали ходить в другое убежище. Во дворе ночью дежурили дружинники: они бросали упавшие зажигательные бомбы в песок.
Я выехал вскоре на летнюю дачу детского сада возле Болшево. Неподалеку был полигон, впоследствии ставший базой советской ракетно-космической промышленности, превратившись в знаменитое КБ Королева. Более неудачного места для детского отдыха
