налились кровью. «Да, я предатель», – тихо подумал весь как бы съёжившийся Владимир Иванович, маленький, беспомощный Володя.
– Брат, – одними губами произнёс он, – прости меня.
Андрей с силой топнул ногой.
– Уберите его! Уведите! Не буду я за тебя голосовать, мразь! – он сплюнул.
Владимиру хотелось принять этот ядовитый удар‑плевок на себя. «Боже мой, да что они все заладили про одно! Я просто хочу попросить…»
– Я тебя никогда не прощу, тварь! – послышался голос младшего брата.
А ведь это он сказал почти двадцать пять лет назад: «Ты думаешь, ты меня убил, дрянь? Ты себя убил. Ты когда‑нибудь пожалеешь об этом».
Брат всегда и во всём был прав. Он смог пойти против родительских запретов и даже протянул руку помощи Володе («пойдём со мной, Володя, пойдём в новую жизнь!»), но Владимир не только отверг её, но ещё и наплевал, наплевал прямо в ладонь.
– Папа, ты знаешь, Андрей украл твои деньги из сейфа, чтобы сбежать…
Если бы он, Владимир, не побоялся тогда строгого отцовского взгляда, всё было бы иначе; если бы он пошел вслед за братом, если бы бросил к чертям нелюбимую математику и ринулся в стихию мюзиклов, то наверняка смог бы стать счастливым.
– Ты мой единственный преемник, Владимир, – похлопал сына по плечу отец. И тот послушно кивнул:
– Я не обману твоих ожиданий.
По ту сторону усталой земли стонали обожжённые кипятком звезды; они боялись, что когда‑нибудь придётся отвечать за человеческие проступки, они боялись, что люди, как всегда, струсят и сбегут, исчезнут, а им, маленьким светлячкам, никуда не скрыться от зоркого Божьего ока.
«Почему так сложно следовать своей мечте?» – спрашивала Вселенная. И лучше закрыть глаза и притвориться неживым, чем просто ответить на вопрос.
«Да, я не брата убил, – он оглянулся: Андрей начал концерт – как всегда, энергичный, дикий, неуправляемый. – Я себя убил. И как я ему теперь завидую! Как я всегда ему завидовал! Потому и предал».
Андрей с детства любил играть с ветром и считать лебедей на небесных путях‑перепутьях. Он был другим, бесстрашным, а Владимир – трусом.
«Она меня за муки полюбила
А я её – за состраданье к ним»9.
Может быть, действительно она? Она поможет, она воскресит, она позовёт танцевать на крыше. Когда их пальцы сплетались, вечность приостанавливала велосипед и воздушным поцелуем посылала влюблённым пару застывших мгновений.
Проза унылых однообразных дней уступала место припозднившейся, но всё же всегда желанной поэзии – той, что из области самых чудных грез.
Когда он впервые увидел эту «девочку с несчастной звездой»10 на сцене, сразу же всё понял: пора остановить поток повторяющихся смыслов и, гордо скинув капюшон, пойти навстречу пусть даже самому бессолнечному ветру.
Вика. Виктория. Дездемона. Помнишь, как мы танцевали под этим кружащим голову небом и целовали воздух, прежде чем соединить губы?
Когда Владимир впервые увидел её на сцене, он объявил себя любовником, к которому приревновал Отелло (и, если хочешь, Шекспир, мы будем драться на шпагах за этот кусок ненаписанного текста). Он захотел бросить к чертям эту скучную математику, отчислиться перед самой защитой диплома, явиться к ней, божественной, освещённой миллионами лун, чтобы протанцевать до скончания дней перед последним рассветом.
Виктория (единственная) целовала его мурашки и шептала обжигающие слова о той любви, что якобы существует. И любовь действительно существовала, но только в пределах её гибкого тела, утомлённого взгляда и блестящих нарядов под вечерним дождем. Но любовь умерла в двухкомнатной квартире, насквозь пропахшей запахом вчерашнего борща.
– Вот твоя будущая жена, мой будущий мэр, – отец поцеловал сына в макушку и подтолкнул к решительно настроенной Юлечке. А Виктория? Виктория рассеялась в тумане недостижимого «завтра», оставив после себя лёгкий шлейф скорби и тоски.
– Вика?
На пороге стоял недовольный мужчина в наспех накинутой рубашке.
– Вы, что ли, будущий мэр? – догадался он и как будто сразу же застыдился своего неподобающего вида. – Вы знакомы с моей женой?
– Женой? – удивлённо захлопал короткими ресницами Владимир. А чего он хотел? Прошло уже почти десять лет с тех пор, как они виделись в последний раз.
– О, это ты, Володь? – Виктория сладко потянулась, лямки сорочки медленно сползли с танцующих плеч.
– Слышала про тебя, поздравляю, – и даже как‑то по‑доброму улыбнулась. – Можешь не сомневаться, мы с мужем проголосуем за тебя.
Тихо. Темно. Душно. Будущий мэр устало опустился на скамейку; в желудке заурчало, но был ли этот приступ голода только физическим ощущением?
Юля. Юлия. Юлечка. Вот бы сейчас вчерашний борщ.
Он медленно побрёл через сумерки к дому в надежде, что там его ждут и примут; и так тяжело было возвращаться по проторённой тропе, но это единственный выход. Наверное, Владимир беззвучно рыдал, но едва ли он мог в этом признаться даже самому себе.
– На улице дождь? – спросила угрюмая Юля.
– На улице дождь… Видишь, промокли только ресницы.
Он снова сел на привычное место около двери и ждал, пока наполнится до краёв его глубокая, как дыра, тарелка.
– Ты пил? Ты понимаешь, что люди не станут голосовать за алкоголика? – Юля нервно задёргала плечами.
– О, дорогая, ты ошибаешься! Все мои бывшие друзья за меня проголосуют, – Владимир Иванович принялся засовывать в себя огромную шершавую котлету из пластилинового мяса. «Кроме брата», – добавил он про себя без всякого сожаления.
Ошибка
В такие вечера доктору Н. ничто не мешало предаваться лёгкой грусти и непритязательным размышлениям о насущном (не сущем). Он медленно пил неразбавленный виски и лениво наблюдал за тем, как по ту сторону стекла спускались с голубых вершин прозрачные слезинки и тихо‑тихо, как бы немного робко, стучались в окно.
Доктор Н., прикрыв глаза, с улыбкой постукивал звонкими пальцами по ледяному бокалу. Его рукам – большим, коричневым, слегка шершавым – следовало бы поставить памятник. Они спасли жизни тысячей людей, покорно сомкнувших уста под скальпелем последних надежд.
Доктор Н. самодовольно рассмеялся: все называли его хирургом от Бога, и за двадцать девять лет врачебной практики он ни разу не совершил ни одной ошибки. Его называли Воскресителем из мертвых, Иисусом, а он скромно принимал заслуженные комплименты и продолжал творить.
В такие одинокие вечера хирург, обычно, напивался до потери сознания; в такие тяжёлые ночи ему не снились сны. Виски и дождь за окном в ту пору, когда ты сам в безопасном кресле под тёплым пледом, – единственное, что он любил, кроме работы и сына.
Каждая операция была борьбой жизни и смерти, а поле битвы – сердца людей с отключённым сознанием. Это подобно пяти стихиям, в воссоединении порождающим шестую; когда ветер срывает беспомощные листья деревьев в отместку за то, что не может добраться до созвездий, холодное лезвие уверенно касается чужой плоти.
Поговаривали, что Доктор Н. становился страшен, когда принимался сражаться с Вселенной за ещё одну жизнь. Его суженные зрачки и белые бескровные губы приводили случайного наблюдателя в ужас, поэтому с ним не очень‑то любили работать. Очередной ассистент, дрожа за шагреневый кусок своей несчастной жизни, отчаянно молил Бога (даже если не верил), чтобы адские танцы этого сатаны с окровавленным скальпелем наконец‑то закончились, и требовал титры.
Доктор прислушался к ровному дыханию спящей жены. Сейчас она была похожа на улыбчивого младенца и обнимала подушку, точно её мог кто‑нибудь отобрать. Хирург осторожно провёл по мягким каштановым волосам, боясь потревожить спокойный сон жены. Доктор нанизал на пальцы непослушные кудряшки и задумался: а была ли это любовь?
– Если операция будет удачной, она выйдет за вас… – простодушно предложила (констатировала) мать, такая же кудрявая и по‑детски наивная. Шансов почти не было, но хирург не верил в возможность промаха. Какие духи ему помогают?
Он медленно наполнял бокал – себе виски, пациентке – красное вино, но та состроила недовольную гримасу и потребовала то же.
– Не слишком ли крепко? – насмешливо спрашивал хирург.
– Отнюдь, –
