сторону парных упряжек, возле которых топтались мужики. Они с таким любопытством пялились, как подковывают коней, будто видали такое в первый раз в жизни. — Спрошу, может, наши у тебя товар возьмут.
— У меня все — первый сорт, как и раньше, — поспешно заявил Амброж.
— Инструмент мужику всегда надобен. А вы его всегда делали на совесть! — Кузнец хлопнул Амброжа, который был намного моложе его, по спине и одобрительно глянул сквозь стекла очков. — Уж твой-то отец непременно порадовался бы, что дела зашли так далеко!
Амброж неопределенно кивнул. Старый мастер вместе с его отцом немало побродили по свету, набираясь ума-разума. Позже они время от времени встречались и, выпив, всегда начинали восхвалять кузнечное ремесло, которое в истории народа сыграло самую большую роль. Цепы, с улицы[2], булавы! Без кузнецов не достиг бы Жижка такой славы!
Разгулявшись, они вели себя как мальчишки. Глаза сверкали, их несло и разбирало: «Коли понадобится, выкуем оружие получше предков!» Амброж посмеивался над их удалым бахвальством. Вокруг бушевала и сеяла смерть война, оружие ковали люди, обладавшие иными возможностями, нежели наковальня и молот в руках кузнеца. Но два стареющих человека в своем святом восторге казались такими счастливыми, что он прощал им эти безвредные мечтанья, не размышляя об истинной причине столь убогой отваги. Лишь сейчас закрались в голову сомнения — а ведь, может статься, он чего-то не понял…
Заручившись согласием артельщиков приехать к нему за товаром, он побрел по направлению к площади. «Кузнец совсем не изменился, — думал он, — а вот отец, тот уж наверняка сделал бы все и добился, чтобы у нас в низине кузнечное ремесло не заглохло». Слово «артель», напоминавшее о кооперативе, пугало Амброжа. Оно возвращало его мысли домой, на дно низины, где течет река, с которой шутки плохи. Начинать новое дело рядом с коварной стихией — все одно что водить дружбу с человеком, который прячет за спину острый нож. Амброж никак не мог представить себе, что сельхозкооператив под руководством Кришпина сможет в такой сомнительной ситуации хоть что-то изменить.
Он шагал мимо оклеенных плакатами стен, с которых на него смотрели улыбающиеся рабочие и крестьяне. У каждого в руках было какое-нибудь орудие труда. Они призывали его строить дома и заводы, предлагали идти на работу в шахты и рудники. Плакаты висели на тех самых местах, где перед войной часами топталась на месте толпа мужчин, тщетно поджидающих кого-нибудь, кто даст им заработать хотя бы крону-другую. Они опрометью кидались, когда отец Амброжа подзывал помочь погрузить железо или снять готовый инструмент. За несколько геллеров, пачку «зорок» или за кружку пива… Видно, и впрямь настали другие времена!
Амброж, словно очнувшись, вдруг обнаружил, что проголодался. Он направился к трактиру, который не мог похвастать броской вывеской и занимать почетное место на площади. Заезжий шинок с утра и до поздней ночи оживлял собой небольшой уголок возле церкви. Здесь никому не мешали ни лошади, запряженные в брички и телеги, ни гам, ни пьяное пение. И в окнах просторного шинка чуть не до самой зари горел свет и мельтешили фигуры бражников.
Здесь толклись и зажиточные мужики, и те, что победнее. Батраки и возчики изо всех окольных деревень, городские рабочие и подмастерья, приказчики, которым негоже рассиживать рядом со своими хозяевами или господами-чиновниками где-нибудь в ресторации на площади. В базарные дни шинок ходуном ходил от шумных разговоров, обильных возлияний, шлепков засаленных карт о столешницы. Тут же совершались сделки и ставилась выпивка в счет удачной коммерции. Здесь бывало шумно и по воскресеньям после богослужений, но Амброжу больше всего нравились предвечерние посиделки, которыми венчались знаменитые в этих краях ярмарки. На лавках теснились дорожные рабочие, лавочники, бродячие купцы, торгующие самым разнообразным товаром и всевозможными чудодейственными снадобьями от любых хворей. Те, что целый день без устали выкрикивали из своих ларьков, примостившихся среди ярмарочной суматохи. От этих людей, вдруг затихавших и грустневших, словно они отыграли трудный спектакль, исходил какой-то свет дальних странствий. Амброжу было о них кое-что известно и потому иногда казалось, будто с этими людьми, бродящими с места на место, он связан родственными узами. Сам он выбирался из своей низины не чаще раза в год, но те далекие времена, когда он весной становился плотогоном, пустили в нем глубокие и крепкие корни. Переступив порог шинка, Амброж неожиданно подумал, уж не пуститься ли ему будущей весной в путь по белу свету. Ведь плакаты предлагают такой богатый выбор…
Амброж окинул взглядом шинок и сразу увидал мельника. Озлившись на себя, что не приметил на улице его коней, он повесил пальто на крючок и принялся разглядывать присутствующих. В полупустом зале среди утренних посетителей знакомых не оказалось. Амброж молчком опустился рядом с мельником. Тот, едва кивнув головой, тупо уставился прямо перед собой на стойку с пивом, хотя там ничего интересного не происходило. Амброж сообразил: мельник дает ему понять, что он явился некстати.
Приглушенный говор усиливал тихую угрюмость почти пустого помещения. За окнами то и дело мелькали опадающие листья каштанов, похожие на тени птиц. «Моя сова не оставляет меня ни на минуту. Уж не предостерегает ли от беды?..»
Перед мельником уже стояла кружка пива и рюмка с чем-то покрепче. Амброж заказал себе пива и гуляш.
Мельник брезгливо щурил глаза, словно избегая взгляда Амброжа, а кузнец развлекался, наблюдая за странным поведением соседа. С бесцеремонностью и дерзкой самоуверенностью, присущей людям столь крупным и могучим, как он, Амброж внимательно изучал глуповатую, гладенькую и пухлую физиономию мельника.
«Ага, и у тебя уже седина в волосах. А когда совсем поседеешь, то станешь ни дать ни взять сам господь бог!»
Лицо мельника с тонкими женственными складками вокруг губ и маленькими прищуренными глазками было насуплено. Мельник явно старался напустить на себя сердитую и раздраженную мину. И у Амброжа так и чесался язык сказать: «Чего дуришь, сосед, не строй из себя невесть что! Чего ты все пыжишься, изображаешь, будто со мной не знаком?»
Но тут мельник вдруг заговорил сам:
— Роза к тебе приходила?
— Приходила! Ну и что с того? — кивнул Амброж.
— Учти, это было в последний раз. — Мельник пытался говорить твердо и решительно.
Шинкарь поставил перед Амброжем пиво и тарелку гуляша. Ушел и вернулся с ломтем хлеба.
— Как же так, сосед? Ты даже не пожелаешь мне приятного аппетита? — спросил Амброж, принимаясь за еду.
— Нет!
— Дело хозяйское, — усмехнулся Амброж. Он откусывал хлеб и не торопясь работал ложкой. Ему было неприятно возвращаться мыслью к вчерашнему свиданию с
