1762 году, он вернулся в свое имение в Тульской губернии и принялся подыскивать жену. Помимо традиционных требований к невесте — иметь хороший характер и солидное приданое, — он искал образованную женщину, ту, с которой мог бы разделить свои интеллектуальные интересы, желая «через женитьбу нажить себе такого товарища, с которым мог бы я разделить все свои душевные чувствования, все радости и утехи в жизни и которому мог бы я сообщить обо всем свои мысли, заботы и попечения и мог пользоваться его советами и утешениями» [Болотов 1993].
Плотское влечение и любовь, понимаемая как романтическая привязанность, приобрели новое значение. Среди причин, по которым Болотов отверг одну из потенциальных невест, была ее полнота, настолько чрезмерная, что он с трудом заставлял себя смотреть на нее [там же]. Будущие невесты привлекали дворян, если были «милы», «хороши собой» или имели «очаровательную наружность». Любовная лирика конца XVIII века, неявно оспаривая господствовавшую православную концепцию греховности плотской любви, побуждала мужчин внимательнее прислушиваться к своему влечению. Аксаковский старосветский патриарх Степан Багров считал влюбленность унизительной и недостойной мужчины. Его сын Алексей, выросший в эпоху господства сентименталистской литературы, уже питал к женщине, на которой женился, страстную любовь. Другие мужчины также начали выражать в мемуарах и в письмах романтическую нежность к своим женам и признаваться в «любви безумной», «любви страстной» и «обожании»[20].
Правда, как напоминает нам Наталья Пушкарева, нежные чувства редко овладевали мужчиной настолько, чтобы подтолкнуть его к поспешному или невыгодному браку. Андрей Болотов, выбирая себе невесту, сожалел, что рядом нет близких родственников, которые могли бы дать совет в столь серьезном деле. Мужчины, ограниченные в средствах или не имевшие влиятельных покровителей, зачастую использовали предоставленную им свободу выбора для того, чтобы максимально упрочить свое благополучие и обеспечить возможности для продвижения по службе. В 1830-е годы жандармский офицер Е. И. Стогов, выбирая жену, принял решение заочно, вслепую. Приданого в 1000 крепостных и безукоризненной репутации семьи будущей жены оказалось довольно, чтобы убедить его в том, что она ему подходит [Стогов 1903: 51–53].
Женщины по-прежнему практиковали бо́льшую эмоциональную сдержанность, чем мужчины, и уделяли больше внимания экономическим и социальным соображениям, составлявшим главную заботу родителей или опекунов. Анна Оленина в своем дневнике с тревогой размышляла об обязанностях жены. «Обязанность жены так велика, она требует столько abnégation de lui-meme (самоотречения), столько нежности, столько снисходительности и столько слез и горя», — писала она в конце 1820-х годов. И тем не менее женщинам теперь полагалось еще и испытывать любовь. «Буду ли я любить своего мужа? — спрашивала Оленина в своем дневнике, и сама же отвечала: — Да, потому что пред престолом Божьим я поклянусь любить его и повиноваться ему» [Оленина 1994]. Хотя невеста Стогова согласилась на его предложение лишь из желания угодить своим родителям, Стогов заверил ее, что со временем она полюбит его. Раз в месяц он осведомлялся, не пришли ли к ней желаемые чувства. Не прошло и года, как она призналась: да, пришли. Что подразумевали эти женщины под словом «любовь» — традиционное представление о ней (то есть уважение и сотрудничество) или же новый идеал, предполагающий более нежные чувства, — читателю предоставляется догадываться самому.
Когда же перемены все-таки происходили, их источником чаще всего становились книги. Первоначально это означало, что новые идеи затрагивали лишь незначительное меньшинство дворянок — тех, кто владел грамотой. Мишель Маррезе подсчитала, что в середине XVIII века лишь небольшая часть (от 4 до 26 %) дворянских женщин, живших в провинции, умела читать и писать; четверть века спустя эта доля приблизилась к половине. После этого уровень грамотности женщин резко вырос и к началу XIX века составлял около 92 %[21]. Для женщин, умевших читать, книги были не только приятным времяпрепровождением, но и средством связи с большим миром.
Новые интеллектуальные течения, начавшие проникать в провинцию еще в 1760-е годы, стали гораздо доступнее в 1780-е, когда туда добралась книжная торговля. Первый журнал для женщин, посвященный по большей части моде и развлечениям, начал издаваться в 1779 году, а к первым десятилетиям XIX века таких журналов распространялось уже несколько. Авторы считали само собой разумеющимся, что чтению в дворянских семьях отводится важное место, хотя в действительности оно оставалось занятием для меньшинства. «Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях; матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой — и семейство провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением какого-нибудь нового романа», — замечал Николай Карамзин в 1802 году [Карамзин 1964]. К 1820-м годам женщины уже гораздо чаще, чем еще несколько десятков лет назад, выписывали книги по почте, обсуждали прочитанное в письмах и даже сами стремились в печать. Под влиянием чтения грамотные провинциальные дворянки усваивали идеал брака, продвигаемый сентименталистской литературой. Спустя столетие после Петровской революции язык подчинения и самоуничижения наконец ушел из переписки дворянок с мужьями, и его место часто стали заменять выражения нежности. «Мой родной, бесценный друг… — писала жена мужу в 1812 году и подписывалась: — Навеки твой друг Аннушка». Другие женщины конца XVIII — начала XIX века обращались к своим супругам: «дражайшее мое сокровище», «милый друг», «моя радость»[22].
Разумеется, ни супружеская нежность, ни семейное счастье не были порождением сентименталистской литературы. Княгиня Дарья Голицына, еще жившая в тереме, отзывалась о своем муже Петре с нежностью, однако при этом с подобающей сдержанностью[23]. Уже с XVII века, а вероятно и раньше, семья занимала в провинциальной дворянской жизни центральное место. Что действительно принес сентиментализм, а впоследствии романтизм, так это язык, способствующий развитию и выражению чувств. Результатом стал новый акцент на эмоциональной ценности брака, любви и близости в семейных отношениях. В 1828 году нижегородский губернатор риторически вопрошал, может ли существовать прочный и счастливый брак, не основанный на чувстве взаимного уважения и нежнейшей любви[24]. «Идеализированная семейственность» стала к концу 1820-х годов одной из основ провинциальной дворянской жизни [Cavendar 1997: 29]. Наталья Грот (1825–1899) запечатлела этот идеал в ретроспективной картине своего провинциального детства, проведенного, по ее словам, в атмосфере любви, мира и благочестия[25].
Новый акцент на семейном счастье расшатывал строгую иерархию патриархального семейного порядка в России и, вероятно, делал несчастливые семейные отношения и особенно несчастливые браки еще более трудновыносимыми. «Люби мужа твоего чистой и горячей любовью, повинуйся ему во всем, — говорила мать Анне Лабзиной в день ее свадьбы. — Ты не ему будешь повиноваться, а Богу — он тебе от Него
