– А что ж… Мозгляков? Ведь он обещался…
– Дался вам этот Мозгляков! хваленый-то ваш… Да и он с нимитуда же! Посмотрите, если его в картишки там не засадят, – опять проиграется,как прошлый год проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как липку. А какиеона вещи про вас распускает, Наташка-то! Вслух кричит, что вы завлекаете князя,ну там… для известных целей, – vous comprenez?[26] Сама ему толкует об этом.Он, конечно ничего не понимает, сидит, как мокрый кот, да на всякое слово: «Нуда! Ну да!» А сама-то, сама-то! вывела свою Соньку – вообразите: пятнадцатьлет, а все еще в коротеньком платье водит! все это только до колен, как можетесебе представить… Послали за этой сироткой Машкой, та тоже в коротенькомплатье, только еще выше колен, – я в лорнет смотрела… На голову им наделикакие-то красные шапочки с перьями, – уж не знаю, что это изображает! – и подфортепьяно заставила обеих пигалиц перед князем плясать казачка! Ну, вы знаетеслабость этого князя? Он так и растаял: «формы», говорит, «формы!» В лорнеткуна них смотрит, а они-то отличаются, две сороки! раскраснелись, ногивывертывают, такой монплезир пошел, что люли, да и только! тьфу! Это – танец! Ясама танцевала с шалью, при выпуске из благородного пансиона мадам Жарни, – такя благородный эффект произвела! Мне сенаторы аплодировали! Там княжеские играфские дочери воспитывались! А ведь это просто канкан! Я сгорела со стыда, сгорела,сгорела! Я просто не высидела!..
– Но… разве вы сами были у Натальи Дмитриевны? ведь вы…
– Ну да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямовсем говорю. Mais, ma chere,[27] мне захотелось хоть в щелочку посмотреть наэтого князя, я и приехала. А то где ж бы я его увидала? Поехала бы я к ней,кабы не этот скверный князишка! Представьте себе: всем шоколад подают, а мненет, и все время со мной хоть бы слово. Ведь это она нарочно… Кадушка этакая!Вот я ж ей теперь! Но прощайте, mon ange, я теперь спешу, спешу… Мне надонепременно застать Акулину Панфиловну и ей рассказать… Только вы теперь так ипроститесь с князем! Он уж у вас больше не будет. Знаете – памяти-то у негонет, так Анна Николаевна непременно к себе его перетащит! Они все боятся, чтобывы не того… понимаете? насчет Зины…
– Quelle horreur![28]
– Уж это я вам говорю! Весь город об этом кричит. АннаНиколаевна непременно хочет оставить его обедать, а потом и совсем. Это она вамв пику делает, mon ange. Я к ней на двор в щелочку заглянула. Такая там суетня:обед готовят, ножами стучат… за шампанским послали. Спешите, спешите иперехватите его на дороге, когда он к ней поедет. Ведь он к вам первой обещалсяобедать! Он ваш гость, а не ее! Чтоб над вами смеялась эта пройдоха, эта каверзница,эта сопля! Да она подошвы моей не стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница!Я в благородном пансионе мадам Жарни воспитывалась… тьфу! Mais adieu, monange![29] У меня свои сани, а то бы я с вами вместе поехала…
Ходячая газета исчезла, Марья Александровна затрепетала отволнения, но совет полковницы был чрезвычайно ясен и практичен. Медлить былонечего, да и некогда. Но оставалось еще самое главное затруднение. МарьяАлександровна бросилась в комнату Зины.
Зина ходила по комнате взад и вперед, сложив накрест руки,понурив голову, бледная и расстроенная. В глазах ее стояли слезы; но решимостьсверкала во взгляде, который она устремила на мать. Она поспешно скрыла слезы,и саркастическая улыбка появилась на губах ее.
– Маменька, – сказала она, предупреждая Марью Александровну,– сейчас вы истратили со мною много вашего красноречия, слишком много. Но вы неослепили меня. Я не дитя. Убеждать себя, что делаю подвиг сестры милосердия, неимея ни малейшего призвания, оправдывать свои низости, которые делаешь дляодного эгоизма, благородными целями – все это такое иезуитство, которое немогло обмануть меня. Слышите: это не могло меня обмануть, и я хочу, чтоб вы этонепременно знали!
– Но, mon ange!..[30] – вскрикнула оробевшая МарьяАлександровна.
– Молчите, маменька! Имейте терпение выслушать меня доконца. Несмотря на полное сознание того, что все это только одно иезуитство;несмотря на полное мое убеждение в совершенном неблагородстве такого поступка,– я принимаю ваше предложение вполне, слышите: вполне, и объявляю вам, чтоготова выйти за князя и даже готова помогать всем вашим усилиям, чтобызаставить его на мне жениться. Для чего я это делаю? – вам не надо знать.Довольно и того, что я решилась. Я решилась на все: я буду подавать ему сапоги,я буду его служанкой, я буду плясать для его удовольствия, чтоб загладить передним мою низость; я употреблю все на свете, чтоб он не раскаивался в том, чтоженился на мне! Но, взамен моего решения, я требую, чтоб вы откровенно сказалимне: каким образом вы все это устроите? Если вы начали так настойчиво говоритьоб этом, то – я вас знаю – вы не могли начать, не имея в голове какого-нибудьопределенного плана. Будьте откровенны хоть раз в жизни; откровенность –непременное условие! Я не могу решиться, не зная положительно, как вы все этосделаете?
Марья Александровна была так озадачена неожиданнымзаключением Зины, что некоторое время стояла перед ней, немая и неподвижная отизумления, и глядела на нее во все глаза. Приготовившись воевать с упорнымромантизмом своей дочери, сурового благородства которой она постоянно боялась,она вдруг слышит, что дочь совершенно согласна с нею и готова на все, дажевопреки своим убеждениям! Следственно, дело принимало необыкновенную прочность,– и радость засверкала в глазах ее.
– Зиночка! – воскликнула она в увлечении, – Зиночка! тыплоть и кровь моя!
Больше она ничего не могла выговорить и бросилась обниматьсвою дочь.
– Ах, боже мой! я не прошу ваших объятий, маменька, –вскричала Зина с нетерпеливым отвращением, – мне не надо ваших восторгов! ятребую от вас ответа на мой вопрос и больше ничего.
– Но, Зина, ведь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а ты меняотталкиваешь… ведь я для твоего же счастья стараюсь…
И непритворные слезы заблистали в глазах ее. МарьяАлександровна действительно любила Зину, по-своему, а в этот раз, от удачи и отволнения, чрезвычайно расчувствовалась. Зина, несмотря на некоторуюограниченность своего настоящего взгляда на вещи, понимала, что мать ее любит,– и тяготилась этой любовью. Ей даже было бы легче, если б мать ее ненавидела…
– Ну, не сердитесь, маменька, я в таком волнении, – сказалаона, чтоб успокоить ее.
– Не сержусь, не сержусь, мой ангельчик! – защебетала МарьяАлександровна, мигом оживляясь. – Ведь я и сама понимаю, что ты в волнении. Вотвидишь, друг мой, ты требуешь откровенности… Изволь, я буду откровенна, вполнеоткровенна, уверяю тебя! Только бы ты-то мне верила. И, во-первых, скажу тебе,что вполне определенного плана, то есть во всех подробностях, у меня еще нет,Зиночка, да и не может быть; ты, как умная головка, поймешь – почему. Я дажепредвижу некоторые затруднения… Вот и сейчас эта сорока натрещала мне всякойвсячины… (Ах, боже мой! Спешить бы надо!) Видишь, я вполне откровенна! Но,клянусь тебе, я достигну цели! – прибавила она в восторге. – Уверенность моявовсе не поэзия, как ты давеча говорила, мой ангел; она основана на деле. Онаоснована на совершенном слабоумии князя, – а ведь это такая канва, по которойвышивай что угодно. Главное, чтоб не помешали! Да этим ли дурам перехитритьменя, – вскричала она, стукнув рукой по столу и сверкая глазами, – уж это моедело! А для этого – всего нужнее как можно скорей начинать, даже чтоб сегодня икончить все главное, если только возможно.
