и с особым удовольствием — «ветроворот».
Однако в письмах к родным Даль по привычке именует смерч высокопарным греческим словом «тифон».
На стоянках матросы удивляются Далевой тетрадке: «Чудной! Простые слова пишет». В плавании жалеют мичмана: «Надо, вашродь, илу с якоря поесть, помогает».
Даль, обессиленный, с надеждой слушает склянки. Маленькие кусочки времени плотно ложатся один к другому. До берега далеко.
На берегу Даль переоденется, сунет в карман заветные тетрадки, отправится в свое плавание.
Пройдет по бульвару. Пыльной улицей спустится к окраине. Туда, где, дымя, чадя смолою, ухая балками и громыхая железом, теснятся бесконечные мастерские — блоковые, канатные, парусные, столярные, конопатные, фонарные, токарные, котельные, шлюпочные, компасные.
Даль любит этот мир ремесел, царство умелых рук, точных, как слова, движений. Любит золотые россыпи опилок. Русые кудри стружки. Мачтовые сосны, прямые, пламенеющие, похожие на срубленные солнечные лучи. Любит густой запах черной смолы, важно пускающей пузыри в котлах. Любит косматые, вспушенные усы пеньки. Гулкие удары молота. Скрежетанье станков. Треск вспоротой парусины.
Даль присматривается к ремеслам, в уме примеряет их к своим рукам. У него талант зацеплять знания. И руки талантливые и точные.
Но Даль пришел слушать слова. Слова, прибаутки, пословицы мечутся по мастерским. Прорываются сквозь гул, треск, скрежет. Слова токарей, смолокуров, канатчиков.
Случается — повезет. Мастер махнет рукой: «Отдыхай!»
— Эх, в трубочку табачку — все горе закручу!
Сходятся в кружок. Пока трубочка дымится, и сказка скажется, и правдивая повесть, что позамысловатее всякой сказки.
Даль едва успевает записывать. Со всей Руси слетаются в Николаев слова.
Николаев — город молодой. На благо растущего Черноморского флота заложен в конце восемнадцатого столетия как порт и судоверфь. Городу-верфи требуются мастера. Из разных губерний приходят они, заселяют окраины.
Даль все чаще помечает в тетрадках: мск, тмб, каз, ряз, пск, твр. То есть слово московское, тамбовское, казанское, рязанское, псковское, тверское.
Рабочие неграмотны. Они должны бы с подозрением относиться к «барину» с тетрадкой, который записывает то, что они говорят. Но Далю здесь доверяют. Чем он заслужил доверие? Незаискивающей простотой? Общительностью? Наверно, бьющей наружу любовью к слову этих людей, искренним уважением к их делу.
Мастер выколачивает трубку о каблук.
— Курил турка трубку, клевала курка крупку: не кури, турка, трубки, не клюй, курка, крупки. По местам, ребята!
И Далю пора.
Утром капитан снова выйдет на шканцы, прикажет сниматься с якоря. Старший лейтенант поднесет ко рту рупор: «Свищи наверх». Боцман выхватит дудку, свистнет над грот-люком. И сразу топот, топот, все бегом — ютовые на ют, шканечные на шканцы, баковые на бак, а марсовые замрут у бортов, держась одной рукой за ванты. Загрохочет якорная цепь. Ветер разгладит паруса. Первая волна, пока играючи, поддаст в борт. И мичман Даль, побледнев, начнет считать дни до той минуты, когда снова упадет в воду могучий двухсотпудовый якорь.
Ничего не поделаешь — служба. Кормят мучительные кусочки времени, проведенные в море, а не счастливые часы охоты за словом. Надо служить.
Ремня мочале не порвать. Горшку с котлом не биться.
ДЮЖИНА МАТРОССКИХ ПОСЛОВИЦ, ЗАПИСАННЫХ ДАЛЕМ, И ОДНА ЗАГАДКА
По волне и море знать.
Тихо море, поколе на берегу стоишь.
Иди в море на неделю, а хлеба бери на год.
Не верь морю, а верь кораблю.
Без лота — без ног; без лага — без рук; без компаса — без головы. Морем плыть — вперед глядеть.
Плывучи морем, бойся берега.
Узнавай матроса по заплатам.
На воде ноги жидки.
Ума за морем не купишь, коли его дома нет.
И большой реке слава до моря.
Ветром море колышет, молвою
