Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
меня понимаешь? Если начнётся. Чтобы закрыли, задержали. Чтобы бились насмерть, умерли? Потому что больше ведь никого не было впереди, не считая малочисленных застав. Если этот бронированный кулачок утонет в волне китайского наступления – армия ведь не успеет. Это понимали все. Тогда город… О таком лучше не думать.
Поэтому когда через день или два колонна пыльных БТРов возвращалась в любимый город, не было безразличных лиц на улицах. Нет, никто не кричал «ура!», никто не подбрасывал чепчики и не размахивал руками. Но смотрели все – как возвращается Мангруппа. Всматривались в лица бойцов. И если эти усталые мальчишки с автоматами, небрежно сидя на броне, подмигивали биробиджанским красавицам, то жители знали: всё хорошо. И можно было заниматься своими обычными житейскими делами.
– А ещё, Зосечка, хотела я вам сказать, – взгляд Цили вдруг стал каким-то мечтательным. – Я вам так завидую, Зосечка. По-хорошему, по-женски. Ваш Алёша, он такой… Он такой представительный. Ну, вы меня понимаете, Зося. Сразу видно мужчину. Вы же знаете, у меня такое мраморное тело. – Циля небрежно развела полы пеньюара, драконы испуганно метнулись кто куда. – Вот, вы видите, Зося, какое тело? Это же чистый Рубенс, я вам прямо так и скажу, Рубенс! Зосечка! – Циля всплеснула руками. – Я вас понимаю как женщину. У вас такой муж… Как прижмёт, как ляжет сверху, так сразу понятно, что мужчина! А на моего Боречку ещё мешок песка надо положить, чтобы мужчину на себе почувствовать!
Зося вежливо похлопала ресницами.
Циля посмотрела в окно, на тёмную осоку, на первые звёзды над вечной лужей, потом зябко запахнула шелка.
– Знаете. Боренька у меня такой слабенький. Они с сестрой из Гомеля сами пешком шли. Ну… А папу и маму их в гетто, ну и… Помню… Ой, Зосечка, можно я ваши возьму? – Циля взяла на подоконнике сигареты, прикурила, оперлась бедром на ошеломлённо крякнувший подоконник. – А Боря с Ритой потом у тёти жили, как раз в нашем доме. Всё время приходила Рита к маме, а мама ей давала варёную картошку, слушала, что Рита рассказывала, а потом провожала Риту и на кухне плакала. А ещё они с Ритой у нас часто ужинали. Так и познакомились. В одном институте учились все. А потом. Поженились мы с Боренькой, потом сразу сюда приехали. Он ведь не захотел в Гомель возвращаться, захотел сюда ехать. «Циля! – сказал. Решительно так сказал. – Ты не представляешь, какая там земля! Какая там природа! Это же рай на земле!» Ему сразу место в редакции дали. Так и жили здесь. Уже давно здесь живём, почти шестнадцать лет. Вот только детей у нас как-то нет.
Циля замолчала, стряхивая пепел в консервную банку, служившую дежурной пепельницей.
Зося не знала, что сказать. И надо бы что-то ответить, да как-то не хотелось что-то говорить. Что-то спрашивать – по душе царапать, что-то рассказывать о своём – не хотелось. Впрочем, Циля ничего не слышала, её душа купалась в тихом вечере. Она мечтала…
Зося попробовала соус – жаркое получилось очень вкусным, почти как дома. Потом глянула на часики, Алёшкин подарок.
Что-то муж задерживался.
5
«Пепельницы, часики, пеньюары, драконы, жареная мойва, лужа, бараки, мотовило? Что за ерунда? – спросит строгий читатель или вдумчивый критик. – Ерунда какая-то».
Великая (и беспощадная в осознании собственного величия) русская литература, следуя лучшим образцам европейской беллетристики позапрошлых веков, требует от профессионального писателя раскрывать движения душ и тел героев через анализ и синтез, рефлексии, осознания, проникновения и прочие манипуляции с окружающим миром, непременно многостраничные монологи героев, а также внутренний и внешний космосы для придания тексту уместной серьёзности.
Откуда берётся и множится дремучая словесная заумь, даже сразу не ясно. Вроде и нет особой надобности усложнять и без того запутанную жизнь, но по-простому и не скажешь. Неловко как-то – по-простому-то.
Всем известны некоторые строгие старушки, хлопочущие на подхвате в наших русских храмах. Они прожигают взглядом любого вошедшего, придирчиво проверяя, достаточно ли смирения, трепета и скромности принёс новичок в намоленное место. В богомольном рвении старушки эти достигают такой зоркости, что могут сходу распознать, не фальшивит ли новый батюшка. И боже упаси, если вошедший в храм незнакомец «не так» смотрит, «не там» встаёт или, может быть, даже не о том думает. Сияя сединами и молниями смиренного гнева, подойдёт такая добровольная дружинница архангела Гавриила да так наподдаст тихим шипением, что был бы жив Иоанн Златоуст, то непременно добавил бы пятую фурию к напророченным четырём ангелам.
И был бы прав, конечно.
Вот так и с детьми нашими, постигающими сияющие высоты Слова. Стоит ребёнку, оглушённому пространными пейзажами или двухстраничными монологами авторских альтер эго, изумиться, заскучать и совершенно по-детски предпочесть дворовый футбол или похождения мушкетёров, как наутро, дыша серой, вонзит в него когти своего негодования учительница литературы. Засопит тогда несчастный бездельник над красночернильной записью, призывающей родителей прибыть на воспитательную молитву. И заплачут вместе с мальчишкой все златоусты русской словесности, чьи лики навеки распяты на стенах кабинетов литературы.
Если уж угораздило мальчишку или девчонку влюбиться в чтение, посчастливилось ощутить себя рыбой в книжных омутках, озёрах и океанах, то, случается, рвутся такие дети к заветному знанию, о котором они столько слышали от взрослых.
На просторах нашей большой Родины не счесть храмов просвещения, в которых постигается величие книжного слова. Нежные, трепетные, искренне восторженные дети вступают в эти святилища, где встречают их строгие жрецы и жрицы.
Неофиты зазубривают тома и томища всех эпох, учатся препарировать и раздирать словесные трупы на тропы, разбирать любой авторский бред на явные и скрытые замыслы и смыслы, вживлять в свои души мощи давно истлевших критиков и лепить из субпродуктов чужого вдохновения своих сессионных гомункулусов. Стремясь постичь магию слова, студиозусы заучивают тысячи цитат-заклинаний. (Этими цитатами они потом всю жизнь будут перебрасываться со скоростью китайских игроков в пинг-понг.) Завершается всё это увлекательное учение созданием дипломных франкенштейнов, гальванизируемых возгласами о чистоте помыслов, глубинах замысла и высотах духа.
Выходят эти юные старцы в жизнь, вливаются в коллективы редакций, кафедр и прочих учреждений и… цитируют, цитируют, цитируют. «Как там у Томаса Манна?» – «А вы помните, как там у Бродского?» Конечно, внутри каждого всё ещё зреет его будущая Книга. Но время идёт. Всё как-то переносится «на потом». Быт, рутина, да и «мелкотемье, старик, невыносимая пошлость бытия». Нужно заниматься повседневностью.
Стеной становятся новые жрецы вокруг своих учителей. Готовят благовония приличий, бинты разума и ножи остроумия. Берут плоть чужих рукописей и приступают к делу. Вскоре авторское
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68