Александра Каверкина
Линия жизни
Станция «Щелковская». Конечная.
Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны.
Он сел в метро ужасно давно – на Пятницком шоссе. Зашел сразу как открылись тяжелые двери, слетел вниз по лестнице, почти не касаясь ступенек и не глядя по сторонам, и за секунду до хлопка дверей успел забежать в вагон и плюхнуться на сидение. Закрыв глаза, он дышал прерывисто и быстро, пытаясь делать паузы после выдоха, пока дыхание не выровнялось и не стало еле слышным. Он уснул.
Он проспал очень многое: все чистые, почти стерильные, блестящие новые станции. Широкие плавные дуги арок и лепестки ламп Волоколамской. Металлические перемычки наземного моста Мякинино, через которые с торжеством и неизбежностью пробивалось рассветное весеннее солнце. Длинный переезд до Крылатского.
На словах “Осторожно, двери закрываются, следующая станция – Молодежная” он открыл глаза и стал смотреть по сторонам – сначала поверхностно, а потом все больше фокусируясь на деталях. В вагоне уже не осталось свободных сидячих мест, а почти все поручни около дверей были оккупированы рюкзаками и поясницами.
Поезд двигался в центр.
“Станция «Молодежная»”, – произнес голос из динамика, и он улыбнулся мгновенному, едва уловимому напряжению в икрах, условному знаку, приобретенному рефлексу: пора выходить, мы дома.
Рядом со станцией «Молодежная» он прожил всё детство и всю юность. Детства он, правда, почти не помнил – признак детства счастливого. Впервые он осознал себя примерно в четырнадцать: с этого времени и начался его личный отсчет, его настоящая жизнь.
«Молодежная» была такая же, как и раньше, вся квадратная: маленькие квадратики стен, большие квадраты колонн. В ближайшие к нему двери, с трудом перетаскивая через порог клетчатую сумку на тележке, зашла пожилая женщина. Он вскочил – мама бы им гордилась.
–Садитесь, бабушка.
–Ой, милок, спасибо…
Она еще продолжала желать ему здоровья, богатства и остальных благ, а он уже двигался в сторону, с удовольствием разминая затекшие ноги и с легкостью удерживая равновесие.
Пробравшись через стоящих, он занял место около дверей – никого между ним и окошком с “не прислоняться”, – когда в вагон хлынул свет. Поезд выехал из-под земли.
Свет снаружи вагона был летний, полуденный, торжествующий, умывающий не хуже ледяной воды. Места совсем не изменились со времен его студенчества: гаражи чередовались с лавочками, парки с дорогами. Он вспоминал прогулки до отвала ног, посиделки в скверах с гитарами, дешёвый алкоголь, дорогое, бесценное счастье. Широкий горизонт, который, казалось, не заслонить ничему.
Поезд заехал в тоннель, а он продолжал думать о том, что если в четырнадцать он себя ощутил, то в институте – почувствовал, понял, узнал, какой он есть на самом деле – ему казалось, что красивый и сильный.
В институте он познакомился с Марусей.
Маруся была славная – старомодное, книжное слово. Вся полупрозрачная, со светящимися голубыми, тонкими венками, как самые длинные реки на карте. Сама как река, как ручей – текучая, смешливая, вечно бегущая. С появлением Маруси полуденные прогулки сменились на вечерние, сумеречные. Знакомые лавки при свете фонарей становились другими, а смотреть на горизонт вдруг стало незачем. Зачем смотреть вдаль, если можно смотреть на Марусю?
Перед «Парком победы» бабуля, которой он уступил место, стала подавать ему знаки и подзывать поближе. Он подошел, протискиваясь и извиняясь, и тогда она молниеносно подобрала тележку и сумку, оттеснила остальных стоящих рядом пассажиров и кивнула ему на сидение – садись, для тебя специально оставила. Улыбаясь, он сел обратно, пока бабуля преодолевала несколько метров до дверей вагона. Перед выходом она обернулась и посмотрела на него: ему показалось как-то странно, тревожно.
После института для него настало время побед – работа по распределению, первое, свое собственное жилье, размеренный взрослый быт. И, конечно, Маруся.
На «Киевской» много народу вышло, а с платформы дохнуло вокзалом: креозотом шпал, пирожками продавщиц, тревогой пассажиров.
После нескольких лет работы у него начались командировки – цена, которую ему пришлось платить за победы. Он не хотел по началу, но начальство настояло: ты уже не молодой специалист, тебе за тридцать, надо двигаться дальше. Он и сам знал, что надо: Маруся ждала второго.
Начались вокзалы, перроны, платформы, пути, чемоданы.
Он всегда возвращался, а Маруся всегда ждала – и встречала. После каждого его возвращения они подолгу гуляли, шли от Киевского до Арбата, по самым красивым улицам: он рассказывал, как жил без нее эти несколько дней, а она слушала, прозрачной чистой водой смывая пыль поездов, грязь гостиниц.
Воспоминания об этом были сумеречными, теплыми – и очень счастливыми.
На подъезде к «Площади революции» в окне, как в реке золотого прииска, заблестели колени, локти, мыски ботинок – полярной звездой сверкнул нос собаки. Он с интересом смотрел, как примерно каждый третий, вышедший из вагона, менял свою траекторию, чтобы коснуться холодного камня своего талисмана. В исполнение желаний – и в предсказания – он не верил.
Когда-то Маруся увлекалась хиромантией. Он знал, конечно, что все это чушь, но не спорил: слишком приятно было отдавать ей по вечерам свою ладонь для растерзания. Она водила по ней пальчиками и все время отвлекалась на лежащую рядом книжку, сверялась: то это или не то. Иногда привлекала его к обсуждению: смотри, это холм Сатурна, а это впадина Венеры. Он что-то мычал в ответ, больше наслаждаясь не разработкой ландшафта собственной ладони, а пристальным вниманием к его руке. Пристальным вниманием к нему.
Маруся рассказывала: “Линия сердца – отчетливая и глубокая, – она вела пальцем по ладони от мизинца к указательному, потом переключалась на книжку и вела пальцам по строкам. – А это значит, что ты великодушный. И верный!”
“Линия жизни – короткая. Получается, что ты умрешь… – насупилась. – В 45! – Маруся хлопнула книжкой. – Чушь все это!” – она скинула книжку на пол и ногой (кощунство, конечно) отправила ее прицельным броском под шифоньер.
“Не умрешь ты в 45. Ты вообще не умрешь, правда же?” – сказала она уже откуда-то из его подмышки, свернувшись там в маленький, негодующий ком.
Он и правда не умер. Только Маруся об этом уже не узнала.
Он резко проснулся. Из вагона вышли почти все желающие, и двери были готовы впустить людей, столпившихся по обе стороны на платформе. Он испугался, с бухающим сердцем пересохшими – опять уснул с приоткрытым ртом – губами хрипло спросил у сидящего
