и из его прокушенной губы по-прежнему слабо сочилась кровь.
— Смеркается… Я все бреду вперед, падаю и снова встаю. И хохочу, хохочу, хохочу! Но недолго мне веселиться… взошедшая луна превращает луга в какой-то призрачный, окутанный серебристой дымкой морок… заливает землю молочно-белым светом — а сама она красна, как кровь! Я оглядываюсь — и далеко позади…
Мы еще сильнее подались вперед — ведь голос Фейминга упал до еле слышного, призрачно-безжизненного шепота.
— …Далеко позади… вижу… ходит волнами трава. Воздух недвижим… высокие стебли расступаются и раскачиваются в свете луны, по темной уклончивой линии… Она все еще далеко, но с каждым мгновением все ближе и ближе…
Фейминг стих. Не сразу кто-то из нас осмелился нарушить молчание:
— И что, что же потом?
— Потом я просыпаюсь, так и не увидев это чудовище. Этот сон преследует меня с ранних лет — всю мою жизнь. В детстве я кричал как резаный, когда он меня застигал, — с натуральными воплями вскакивал. Да и сейчас не лучше: дергаюсь, весь холодным потом покрываюсь. Снится эта напасть мне нерегулярно, но что-то в последнее время… — Голос Фейминга дрогнул, однако он продолжил: — В последнее время гадина с каждым разом подползает близко. Ближе, ближе — я могу судить по ряби на траве. И как только она меня… того…
Тут он осекся, встал, не говоря ни слова, и пошел в дом. Остальные некоторое время сидели молча, а потом последовали за ним, потому что уже было поздно.
Не знаю, сколько я проспал, но вдруг пробудился, воображая, что слышу где-то в доме смех — протяжный, громкий, страшный смех сумасшедшего. Когда я встал, то подумал, что, может быть, мне это только снится, — но, рванувшись откуда-то из верхних покоев, по дому прокатился действительно ужасающий крик. Захлопали двери, в коридор высыпали другие разбуженные люди — и вместе мы побежали в комнату Фейминга, откуда, похоже, и шел нестерпимый звук.
Он лежал на полу — мертвый. Выглядел так, словно перед смертью побывал в жесточайшей схватке. Мы не увидели на его теле никаких повреждений, но лицо Фейминга было ужасно искажено… как лицо человека, раздавленного чудовищной силой.
И если так оно и было, почему бы той силе не родиться из удушающей хватки колец какой-нибудь непомерной гадины… гигантской, ползающей в ночных африканских полях змеи?
Перевод Г. Шокина
Примечание
Рассказ написан в 1927 году. Первая публикация — журнал “Weird Tales”, февраль 1928-го. Тема змей и ночных кошмаров объединяет эту историю с более поздним рассказом «Кобра из сна» (The Cobra in the Dream): в обоих текстах представлен главный герой, которому на протяжении долгого времени снится один и тот же сон, связанный с офидиофобией (один из видов зоофобии — боязнь змей, по некоторым свидетельствам присущая и самому автору, во многих своих историях, в том числе и сугубо фэнтезийных, наделявшему отрицательных персонажей змеиными чертами). Такая схожесть сюжетов, возможно, указывает на то, что один из текстов являлся своего рода черновиком для другого («Кобра из сна» была опубликована посмертно).
Змея — универсальный и наиболее сложный из всех символов, воплощенных в животных, а также самый распространенный и, по всей видимости, самый древний из них. Образ змеи, змея, дракона фигурирует во множестве старинных преданий, легенд, в народных сказках. В западном фольклоре символизм змеи по большей части отрицательный; резонно предполагать, что в символике данного рассказа Говард опирается в какой-то мере на устоявшийся в почитаемой им культуре американских первопроходцев образ змеи как коварного «экзотического» врага. Недаром место действия сна, что в конечном итоге губит главного героя, — Африка. Мотив ужаса, приходящего из сна, фигурирует в литературе ужасов очень часто (см., например, рассказы «Янычары из Эмильона» Бэзила Коппера, «Лицо» Эдварда Фредерика Бенсона и т. п.).
Поверженный
Кэл Рейнольдс перебросил порцию жевательного табака в другой уголок рта, прищурившись над тускло-синим дулом своего винчестера. Его челюсти методично работали. Их движение прекратилось, когда он нашел свою цель.
Он застыл в полной неподвижности; затем его палец лег на спусковой крючок. Грохот выстрела заставил эхо прокатиться по холмам, и, более громким эхом, раздался ответный выстрел. Рейнольдс отшатнулся, прижимаясь поджарым телом к земле и тихо ругаясь. С камня рядом с его головой сорвалась серая пыль. Пуля, срикошетив, со свистом ушла в молоко. Рейнольдс невольно поежился. Звук не сулил ничего хорошего — почти как трещотка гремучей змеи.
Он осторожно приподнялся — достаточно высоко, чтобы выглянуть между камнями перед собой. Отделенная от его убежища широкой грядой, поросшей мескитовой травой и опунцией, впереди возвышалась груда валунов, похожая на ту, за которой он прятался. Над валунами вилась тонкая струйка беловатого дыма.
Зоркие глаза Рейнольдса, привыкшие к выжженным солнцем пустошам, заметили меж скал небольшое кольцо тускло поблескивающей голубоватой стали. Дуло винтовки ни с чем не спутаешь, и ему было хорошо известно, чьи руки держат сейчас оружие.
Вражда между Кэлом Рейнольдсом и Исавом Бриллом была слишком долгой по меркам техасских нравов. В горах Кентукки семейные войны могут продолжаться из поколения в поколение, но географические условия и темперамент местного населения отнюдь не способствовали затяжным вендеттам. Здесь междоусобицы обычно кончались с ужасающей внезапностью. Сценой им выступал салун, проулок маленького пастушьего городка или даже сам открытый всем ветрам выпас. Засадам в зарослях лавра предпочитали яростную перестрелку из шестизарядных пушек и обрезов дробовика на короткой дистанции, быстро решающую дело в чью-либо пользу.
Случай с Кэлом Рейнольдсом и Исавом Бриллом был несколько необычен. Во-первых, вражда касалась лишь их самих. Ни друзья, ни родственники не были втянуты в это. Никто, включая участников, точно не знал, с чего все началось. Кэл Рейнольдс просто знал, что ненавидел Исава Брилла бóльшую часть своей жизни и что тот отвечал ему взаимностью. Когда-то в юности они схлестнулись с жестокостью и напористостью двух соперничающих молодых катамаунов[3], и после этой встречи Рейнольдс унес с собой шрам от ножа поперек ребер, а Брилл лишился глаза. Это ничего не решало. Они сражались до кровавого исхода, и ни один из них не испытывал никакого желания пожать другому руку и помириться — это лицемерный шаг для «цивилизованных» людей, не имеющих смелости биться не на жизнь, а на смерть. После того, как один из
