не приползет, не бывать тому! — Эти последние слова он почти что выкрикнул во весь голос, но они-то и разбили оторопь — напряжение покинуло нас, заставив облегченно выдохнуть.
— Я решил так: ежели ночь переживу, рано утром пойду искать гадину. Но вот утро за окном, а у меня уж былой удали нет. Понятия не имею, куда эта огромная тварь уползла, и уж точно не хватит мне духа встретиться с ней без всякого при себе оружия. Так что застрял я у себя дома, прямо как в капкане, — застрял и смотрю, как солнце ползет неумолимо по небу, клонится к горизонту. Бог мой, да если бы я только мог попросить светило так не торопиться! И вот небосвод гаснет, длинные тени стелются по траве. У меня кружится голова от страха, и задолго до того, как пропадает последний луч, я снова запираю двери, окна, зажигаю лампу… Свет в окнах наверняка приманит змею ко мне, но стоять в полной темноте я подавно не смогу… просто вот так стоять посреди своей комнаты — и ждать.
Фейминг сейчас выглядел так, словно наяву попал в лапы какой-то ужасной силы, и его рассказ после мнимого спада напряжения снова заставил нас ощутить тревогу. Он выдержал невыносимо долгую паузу, облизал губы и продолжил голосом чуть громче шепота:
— Я понятия не имею, как долго я стою там, время течет, и каждая секунда — это век, каждая минута — маленькая вечность, и каждая новая вечность длиннее прежней. И вот тогда — о боже! — что это?
Он наклонился вперед, так что лунный свет нарисовал на его лице ужасную маску. Испуганное выражение, с которым он глядел в ночь, заставило всех нас задрожать, и мы через одного стали украдкой оглядываться через плечо.
— На этот раз — не просто ночной ветер шелестит, — прошептал Фейминг. — Что-то эту траву заставляет шуршать — будто по полю тащат что-то большое… длинное… тяжелое. И вдруг — шорох, прямо где-то у крыши дома, а потом — чуть тише — перед дверью… Скрипят петли, дверь медленно прогибается вовнутрь… сперва чуть-чуть… потом еще немного…
Фейминг вытянул руки перед собой, как будто пытался опереться на что-то, и тяжело задышал.
— Я знаю: надобно мне налечь на дверь и всеми правдами и неправдами держать ее запертой, да вот только не могу я шелохнуться! Стою там, как корова на убой, а дверь все скрипит и скрипит… но не поддается! Не попасть гадине просто так в дом!
Снова облегченный вздох прошел среди нас, слушателей. А рассказчик протер потный лоб дрожащей рукой.
— Всю ночь посреди комнаты торчу, неподвижный, как картина, разве что иногда поворачиваюсь на звук — пытаюсь понять, где эта гадина теперь шуршит. Слежу за звуком не только ушами, но и глазами — да, оказывается, бывает и такое! Иной раз совсем его не слышу, вроде как даже на несколько минут он стихает. Но я тогда совсем уж от страха весь обомлеваю — а ну как она пробралась-таки ко мне, сюда? Верчу головой по сторонам, хотя — уж не знаю, с чего вдруг — страшно боюсь шуметь, и не оставляет чувство, будто отродье это где-то прямо за спиной. И снова где-то что-то шуршит, и снова я на месте замираю…
А потом наступает такой момент, когда я сам себя осознаю во сне, — когда разум, что по яви меня ведет, первый и единственный раз прорезается в этом мороке. До этого я вовсе не понимаю, что сплю, все для меня реально — а потом вдруг отстраняюсь, подмечаю, что не все тут гладко, и буквально вижу эти тропинки, по которым откуда-то издалека приходят ко мне все эти змеиные наваждения. И сам я — эго мое, или как там говорят? — как бы надвое разваливаюсь: обе половины друг от друга не зависят, и рука правая не ведает, что творит левая, хоть они и из одного тулова растут. Вот только я-спящий с собой-бодрствующим-во-сне повязан, и дела наши плохи… это уже не просто тропинки, это цепи, узлы — по ним от меня к другому себе и жизнь, и мысль течет… знаю-знаю: не так-то просто это уразуметь и объясняльщик из меня не ахти какой… в общем, я чувствую — и та моя часть, что во сне, и тот я, что сейчас перед вами, — что оба мы можем умереть от этой гадины, вот настолько крепко сцеплены.
Пока я стою во сне, меня охватывает непреодолимый страх, и я уверен, что скоро змея поднимется и будет смотреть на меня через окно. Во сне я знаю, что если такое произойдет — я сойду с ума. И это впечатление закрепляется в моем реальном уме с такой силой… не всегда оно одинаково, не всегда одним путем приходит, но я вам скажу одно: если когда-нибудь во сне эта гадина поднимет уродливую башку и уставится на меня — не миновать того, что проснусь я окончательно свихнувшимся, буйнопомешанным.
Слушатели беспокойно всколыхнулись.
— Боже упаси! Разве не чудовищная перспектива, — пробормотал Фейминг, — уступить сумасбродству — и навек застрять в одном и том же сновидении! В нем стою я, и век уходит за веком — ужасно много времени проходит, покуда в окна не вползает слабый серый свет, покуда не стихает вдалеке шорох… и вдруг — алое, истощенное солнце лезет по небу на восток. Я оборачиваюсь, смотрю в зеркало — и вижу, что мои волосы стали совсем белыми. Я натыкаюсь на дверь, рывком открываю ее. Перед глазами — ничего, кроме только широкой борозды, вниз по холму от дома — и дальше, через пастбище. Не сюда, на холм, а в обратном направлении — смекаете почему? Я бросаюсь бежать вниз по склону — и дальше, и дальше, через травянистые поля. Бегу и хохочу как безумный, пока ноги у меня не подламываются от изнеможения. Тогда валяюсь на земле, пока силенок не подкопится бежать дальше…
…Я бегаю так весь день, подгоняемый ужасом позади, на пределе таких сил, каких отродясь у человека не бывало. В моменты отдыха смотрю на солнце, напряженный, как часовая пружина. Как быстро оно движется, когда бежишь, спасая себе жизнь! Моя гонка, конечно, проиграна — это понятно, когда край светила гаснет за краем мира, а те холмы, что хотел я одолеть до захода солнца, все так же далеки, как прежде…
Голос Фейминга с каждым словом звучал слабее, и все мы невольно подались вперед. Пальцами он крепко-накрепко вцепился в подлокотники,
