режим не оправдал тех надежд, которые мы возлагали на новую власть после октября семнадцатого. За что мы боролись тогда и за что боремся теперь? Сражались ли мы за нашу свободу, за честь и достоинство русского солдата и офицера? Нет! Мы боролись за торжество большевистской клики узурпаторов. И когда с помощью немецкого оружия сталинский режим падет, возникнет вопрос: а что делать дальше?
Последняя фраза вдруг отдалась эхом в его голове: «А что делать дальше?» Странное ощущение разлилось по всему телу, одновременно легкое и тревожащее, будто он терял контроль над собой, а все происходящее вокруг воспринималось словно через прозрачную туманную пелену.
А что делать дальше?
Гуляев окинул взглядом учебный барак. На него смотрели тридцать человек.
— Как я уже говорил, место России — в семье свободных народов Европы.
Мир вдруг легко качнулся и оказался ненастоящим, будто пластмассовым, и собственный голос Иван слышал словно бы издалека, точно чужой, и даже собственное тело казалось ему не своим. Он взглянул на свои руки, и это были не его руки.
Страх прошел холодком по спине. Больше всего на свете он сейчас боялся упасть в обморок. Схватился за спинку стула, чтобы хоть как-то уцепиться за ускользающую реальность.
— Таким образом, — продолжил он, — если воззвание генерала Власова найдет свое место в сердце каждого русского добровольца, мы сможем уничтожить сталинскую клику и вернуть себе Россию такой, какой она должна быть. Ту самую Россию, которую мы когда-то оставили, чтобы вернуться победителями. Сегодня мы сидим в учебном бараке и готовимся вербовать пленных в ряды оружия.
«Оружия? В ряды оружия?» — Гуляев понял, что сморозил какую-то чушь.
По аудитории прошел подозрительный шепот. Гуляев держался за спинку стула, тяжело дышал и продолжал:
— Триколор свободной России подхватят наши друзья и соратники из Тамбовщины и Рязанщины. Орошение дремучей листвы стремительно переходит в падение. После марта наступит август, и мы попадем в Закавказье. Там много вина и разных пальцев, правых и левых, там печень и селезенка сделаны из черепицы. Я чувствую, как входит в голову эта мысль, да, а вот мои руки, они не восковые, они деревянные, их вырубил Папа Карло для страшного Буратино. Из дерева сделаны мои руки.
— Господин поручик… — сказал кто-то из зала.
— Я очень боюсь, — сказал громко Гуляев, будто моля о помощи, и выбежал из барака, борясь со страшными, непонятными, чудовищными мыслями, приходящими откуда-то извне; это были не его, Гуляева, мысли, и не его руки, вот он идет, держась по стеночке, и какой-то голос внутри безостановочно несет полнейшую чушь. О деревьях, из которых сделаны его руки, а еще из них можно делать гробы, целые леса будущих гробов, они словно мачты кораблей, да, гробы как мачты кораблей, представьте себе корабли с огромными гробами вместо мачт, это гробабли, как какой-нибудь Гренобль, а что такое Гренобль, это вроде где-то во Франции, а много ли во Франции гробов? Говорят, был один французский король, который правил Африкой и отрубал детям руки, или не французский, а бельгийский, Бельгия — это, наверное, от слова «белый», там все белое, как это небо, как этот ослепительный свет в глаза, чужой и нездешний свет, а может быть, это снег…
Ему захотелось застрелиться; он представил, как в момент гибели время максимально замедляется, и, наверное, пуля очень медленно входит в голову, сначала разламывает височную кость, потом входит в мозги, как нож в масло, разрушает один отдел мозга, потом другой, переходит во второе полушарие, а потом вырывается с другой стороны вместе с фонтаном крови и серой жидкости, разрушен мозг, нет его больше, как разрушили римляне Карфаген, как пал Вавилон, да хватит, сука, хватит, НЕВОЗМОЖНО, усилием воли Гуляев пытается остановить этот поток бредовых мыслей, он не может его контролировать, и это страшно, но поток мыслей сильнее.
«Почему все вокруг такое белое, почему свет такой белый, как Бельгия, неужели и вправду пошел снег?»
Гуляев пришел в себя, сидя на крыльце барака. Вокруг стояли курсанты, обмахивая его газетами и хлопая по щекам.
Шел снег.
Он беспокойно оглянулся, увидел рядом Фролова и Бурматова.
— Мне нехорошо, — сказал Гуляев.
И его вырвало на ступеньки крыльца.
Вокруг шумели, кричали, просили вызвать врача — он отмахнулся. Помогли добраться до своего барака, уложили в постель и накрыли одеялом.
Он не помнил, как засыпал, но в голове все еще крутились эти странные чужеродные мысли — и Гуляев ушел в забытье, устав с ними бороться.
* * *
На следующий день Гуляев попросил отпуск. Проспал до полудня, вышел к своим уже в обед. Курсанты заканчивали есть, Фролов и Бурматов ждали его за столом.
Гуляев уселся с ними, не поздоровавшись, поставил поднос, начал нехотя ковыряться ложкой в каше.
— Перепугал всех, — сказал Бурматов. — Что на тебя нашло-то? Это после прошлого вечера?
Гуляев кивнул.
— Сам не знаю, — сказал он. — Очень плохо стало. Да и сейчас…
— Послезавтра выпуск, приезжает Власов, — сказал Фролов. — Хочет провести смотр школы. Хочешь, за тебя твое занятие проведу?
Гуляев безразлично кивнул, дожевывая кусок хлеба.
— Ты очень красиво говоришь, — продолжил Фролов. — С огоньком, это важно. Но слишком мало конкретики. Забываешь о цифрах. Ты молодой, это нормально… Но в пропаганде важны цифры. Любые! Вот, например: два миллиона пленных в первые месяцы войны. Почему так?
Иван пожал плечами.
— Бросило командование, — сказал он.
— Нет! То есть да, но нет. А ведь это очень важно, ведь они не захотели воевать за кровопийцу Сталина.
Бурматов вдруг косо посмотрел на Фролова, хмыкнул:
— Тогда почему до сих пор воюют?
— Конечно, если бы все были такими сознательными, война бы давно закончилась. Но сталинская пропаганда сильна, не стоит ее недооценивать. И в последние годы она усилилась. Вот тут и вступаем в дело мы.
— Ты воевал последний раз только в Гражданскую, так? — спросил Бурматов.
— Да.
— Сейчас совсем другая война.
— Так-то оно так. Но люди все те же.
— Люди тоже другие, — сказал Бурматов угрюмо. — Ладно, не будем об этом. Ты, Гуляев, как себя чувствуешь?
Иван задумался. Чувствовал он себя неважно.
— Будто кусок мозга оттяпали, — признался он. — Все это после той попойки. Очень странное дело.
Ему опять вспомнился Цвайгерт со своей дьявольской ухмылочкой, и этот вечер, и его, Гуляева, слова, будто готов отдать жизнь, лишь бы это длилось вечно.
Еще не давал покоя этот гестаповец с поручением «прислушиваться к людям». Что за «Комитет»? Вдруг и правда существует?
И этот Аксель Вебер с простреленной головой.
Хотелось отменить эту ночь, сделать так, чтобы ее
