Она на автомате начала мысленно придумывать аллегории. Глаза понемногу привыкли к зашторенной спальне, через щелочки между занавесками пробивались тонкие струйки света. Через плечо учителя она смотрела, словно из маленькой лодки на волнах, как потолок покачивается. В тот момент возникло ощущение, будто она износила свое детское платье. Желание заглянуть ему в глаза сродни попытке встать на стыке двух вагонов движущегося поезда – невозможно, как невозможно красочно описать перистальтику кишечника. Над головой хрустальная люстра в виде ветвистого дерева в несколько ярусов – считай, не считай, а точно не подсчитаешь, сколько же в ней веточек. Кружилась без остановки. Он кружился без остановки. Жизнь кружилась без остановки. Когда он, лежа сверху, издал животный рык, Сыци явственно почувствовала, что он убил что-то у нее в душе еще до того, как она смогла понять, что конкретно это было. Он подпер голову и смотрел, как Сыци позволяет слезам скатываться на подушку, а ее овечье личико словно бы омывает душ.
Ли Гохуа лежал в кровати, а внутри у него скреблась мысль, словно кошкиным шершавым язычком: она даже плачет беззвучно, ее насилуют, а она и не пикнет. Сучка. Маленькая сучка. Фан Сыци подошла к своей одежде, присела на корточки и зарылась лицом в юбку. Прорыдав две минуты, она процедила сквозь зубы, не поднимая головы: «Не смотрите, как я одеваюсь». Ли Гохуа положил голову на согнутый локоть. В пустыне усталости после оргазма пробивались росточки желания. Он не смотрел, но видел ее губы, напоминавшие красную шкурку яблока, и наливные, словно яблочки, груди с миндалевидными сосками, и клитор, похожий на инжир. Тот самый инжир – смоковницу, винную ягоду, – который используют в китайской медицине для укрепления селезенки, смягчения кишечника и повышения аппетита. Ягоду, которую он сохранит в своей коллекции, чтобы передать дальше. Маленькая девочка, которая думает, что девственную плеву сложнее зарастить, чем сломанную конечность, изгоняет его жажду. Смоковница, которая прямо с ветки распаляет его, чтобы зайти еще дальше. Ее смоковница манит в глубины табу. Она и есть смоковница. Она и есть табу.
Спина Сыци как будто говорила, что она не понимает его языка, словно она не узнала свои мокрые и липкие трусики. Сыци оделась, обхватила себя обеими руками, пригвоздила к земле и застыла.
Ли Гохуа сказал в потолок: «Это способ выразить мою любовь к тебе, понимаешь? Не сердись. Ты же начитанная девочка, должна понимать, что красота не принадлежит себе. Ты так красива, но ведь не можешь принадлежать всем без разбора, так что придется принадлежать мне. Ты поняла? Ты моя. Тебе нравится учитель, а учителю нравишься ты. Мы не сделали ничего плохого. Это высшее проявление чувств двух любящих людей. Ты не можешь на меня сердиться. Знаешь, сколько мужества мне стоило сделать этот шаг? Когда я впервые увидел тебя, то сразу понял, что ты маленький ангелочек, уготованный мне судьбой. Знаешь, я читал твое сочинение: “Любовь лично я считаю раем. В этом раю лошади с платиновыми гривами чмокают друг дружку и от них исходит еле уловимый землистый запах”. Я никогда не заучивал сочинения учеников, но только что я правда на твоем теле прочувствовал рай. Я держал красную ручку и смотрел, как ты, покусывая кончик синей ручки, пишешь такие предложения. Почему ты не идешь у меня из головы? Ты можешь обвинить меня в том, что я зашел слишком далеко, в том, что я переступил черту. Но разве ты сможешь винить меня за любовь? Разве ты сможешь винить себя за красоту? Кстати, через несколько дней будет День учителя. И ты – самый лучший в мире подарок на этот праздник».
Слушала она или нет, все равно, самому Ли Гохуа казалось, что он говорит очень складно. Это все потому, что он постоянно вещает на уроках. Он знал, что она придет на следующей неделе. И еще через неделю тоже.
В тот вечер Сыци очнулась на шоссе неподалеку от дома. Лило как из ведра. Школьная форма насквозь промокла. Тонкая ткань облепила тело, а длинные волосы скрыли щеки. Она стояла прямо посреди дороги, и ее то и дело стегал свет фар. Но Сыци не знала, когда вышла из здания, куда пошла и что потом делала. Ей казалось, что, выйдя от учителя Ли, она сразу вернулась домой. Правильнее сказать, когда учитель Ли вышел из нее. Это был первый раз, когда Фан Сыци потеряла память.
В тот момент после уроков Сыци и Итин снова пришли к Ивэнь и Ивэю послушать, как Ивэнь читает вслух. В последнее время сестрица выглядела нездоровой и Маркеса, полного цвета, ароматов и вкусов, читала пресно. Дойдя до одного абзаца, она принялась объяснять, какой символический смысл в произведениях Маркеса имеет описание человеческих выделений. Они часто символизируют то чувство опустошенности, с которым приходится сталкиваться каждый день. Иными словами, при виде экскрементов персонаж осознает всю тщетность не просто жизни, а бытия. Итин вдруг сказала: «Я теперь каждый день с нетерпением ожидаю, когда же пойду к учителю Ли». Так, как будто здесь, у Ивэнь, она транзитом, словно бы пять дней, проведенных с Ивэнь, просто прилипли к одному дню в лучах учителя Ли. Как только слова сорвались с губ, Итин поняла, что сказала то, чего говорить не стоило. Но Ивэнь в ответ лишь произнесла: «Правда?» Она продолжила рассуждать про экскременты и мочу в произведениях Маркеса, но уже совсем другим тоном. Со стороны послушать, так Ивэнь словно бы сама была героиней романа Маркеса и, мучаясь от запора, зависла на корточках над туалетом. Сыци покраснела, как будто тоже тужилась. Невежество Итин было жестоким, но ее нельзя винить. Никто не садился на нее верхом и не избивал ее. Никто не садился на нее верхом и не делал с ней вещи похуже, чем просто избить. К этому времени они уже поняли, что означают длинные рукава сестрицы Ивэнь. Сыци бесил вдвойне полный нежности взгляд подруги, которым та хотела утешить сестрицу Ивэнь. Бесила ее нетронутость.
Когда девочки ушли, Сюй Ивэнь заперлась в туалете, открыла воду, уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. Даже дети и те меня жалеют. Вода все журчала и журчала. Ивэнь долго плакала, а потом заметила, что от света, просачивающегося между пальцами, поблескивает обручальное кольцо. Совсем как смеющиеся глаза Ивэя.
Она любила, когда Ивэй смеялся. Любила, когда он скупал для нее все розовые вещички, начиная от розового карандаша и заканчивая розовым спортивным автомобилем. Любила, когда они смотрели в домашнем кинотеатре фильм и Ивэй брал ведерко мороженого и принимался есть, а заодно похлопывал себя по плечу: тут твое место. Ей нравилось, что Ивэй, если ему пришелся по душе какой-то фасон, покупал семь разных цветов. Нравилось, как он повторял, что любит ее, на пяти языках. Нравилось, как Ивэй вальсировал с воображаемой партнершей. Нравилось, как он закрывал глаза, трогал ее лицо и говорил, что хочет ее запомнить. Нравилось, как Ивэй вскидывал голову и спрашивал, как пишется тот или иной иероглиф, а потом ловил ее руку, чертившую иероглиф в воздухе, и прижимал к губам, посасывая. Нравилось, когда Ивэй радовался. Ей вообще нравился Ивэй. Вот только он бил ее смертным боем!
Каждый раз Сыци, принимая душ, засовывала внутрь палец. Больно. Такая узкая дырочка. Непонятно, как он туда входит. Однажды, когда она в очередной раз засунула внутрь палец, то внезапно осознала, что творит: не только он проткнул насквозь мое детство, но и я сама могу это сделать. Не только он хочет, я тоже могу хотеть. Если я первой откажусь от себя, то он не сможет уже этого сделать еще раз. Как бы то ни было, мы же изначально заявляли, что любим учителя, а человек, которого вы любите, может сделать с вами что угодно, верно? Что тогда истина? А что ложь? Может быть, истина и ложь не противостоят друг другу. Может быть, в мире существует абсолютная ложь. Ее пробивают насквозь, пронзают, прокалывают. Но учитель твердит, что любит ее. Если она тоже любит учителя, то это любовь. Занятие любовью. Красиво заниматься любовью всю ночь напролет. Она помнила, что ее ждало другое будущее, но в этот момент была подделкой той, прежней Сыци. Подделка той, у кого никогда не было оригинала. Гневное пятисловное четверостишие можно продолжать писать, превратив в волнующую и изящную поэму, которая не останавливается и на тысяче слов. Учитель, закрывая дверь, приложил к губам указательный палец и сказал: «Тсс, это наш с тобой секрет!» Сейчас она все еще чувствовала тот указательный палец внутри своего тела, словно джойстик или мотор. Можно управлять ею на расстоянии, властвовать над ней, радостно прикусывать родинку на лице. Порок – это заурядность, а заурядность – это просто. Любить учителя нетрудно.
