Жизнь невозможно прожить заново. Смысл этой фразы, разумеется, не в том, чтобы хвататься за настоящее. Родинка учителя все так же выступала на коже, а если волосы покрасить, то они навек останутся черными. Смысл фразы «Жизнь невозможно прожить заново» в том, что Сыци была подделкой уже давно, еще в доподдельные времена. Они с Итин устраивали бои плюшевыми игрушками, отплясывали вокруг фасоли, рассыпанной на влажном хлопке, чтобы лучше росла, представляли, что пианино – это злобный учитель музыки, и Итин с яростью колотила по клавишам контроктавы, а Сыци извлекала из инструмента высокие звуки, они смотрели на перевернутое отражение друг друга в емкости с традиционным лечебным отваром и воображали, что в отвар добавили рог единорога и хвостовое перо феникса. Жизнь невозможно прожить заново. Значит, все это было лишь для того, чтобы потом Сыци быстрее научилась, не причиняя вреда Ли Гохуа, помогать ему управлять собой на расстоянии. Смысл в том, что жизнь дается человеку только один раз, а умирать можно часто. В эти дни Сыци преследовали безумные идеи. Она словно бы стала маленьким диким зверьком, вцепившимся в ветку дерева, и зверька стаскивали с этой самой ветки. И только во время погони и умерщвления можно было наконец расслабиться, обрести повод не искать больше спасения. Это великое постижение смысла жизни. Великая радость и великая скорбь. Сыци под душем радостно смеялась, смеялась так, что от смеха выступали слезы, а потом начинала плакать.
Еще не наступил привычный День сочинений, а Ли Гохуа уже пошел звонить в двери Фанов. Сыци в тот момент, опершись грудью о стол, ела пирожное и, когда мама провела Ли Гохуа в гостиную, вскинула голову и невыразительным взглядом уставилась на него. Он сказал: «В коридоре такая прелестная маленькая картина маслом, должно быть, Сыци написала». Он принес Сыци книгу, а потом сообщил ее матери, что в Городском художественном музее недавно открылась очень крутая выставка, и спросил, не найдется ли у родителей Сыци времени, чтобы отвезти ее туда. «А мне вот не повезло, Сиси не хочет ехать». Мама Сыци ответила: «Очень кстати! Не могли бы вы свозить Сыци? А то мы в последние дни с мужем так заняты». Ли Гохуа притворился, что обдумывает ответ, а потом великодушно согласился. Мать сказала Сыци: «Почему ты не благодаришь учителя? И не идешь переодеваться?» Сыци отчеканила: «Спасибо!»
Сидя за обеденным столом, Сыци сказала маме таким тоном, будто мазала масло на хлеб: «У нас есть репетиторы по всем предметам, кроме сексуального воспитания». Мама удивленно посмотрела на нее и ответила: «Какое еще сексуальное воспитание? Сексуальное воспитание необходимо тем, кому нужен секс! Разве не об этом так называемое “воспитание”?» Сыци тут же поняла, что в этой истории ее родители всегда будут отсутствовать, они манкировали занятиями, но при этом, не сомневаясь в собственной правоте, считали, что учеба еще не началась.
Она взяла книгу, которую принес учитель, ушла к себе, заперла дверь, прислонилась к дверному косяку спиной и с ураганной скоростью пролистала книгу. В самом конце обнаружилась вырезка из газеты. Ее внимание и жизнь были сосредоточены на этом крошечном листке бумаги, и она явственно увидела все, что скрывал этот листок. Вырезка оказалась маленьким портретом, скорее всего, кадром из фильма, напечатанным на полосе про кино. На нем была запечатлена красивая девочка с длинными черными волосами. Сыци поймала себя на том, что беззвучно смеется. Даже в сборнике стихов Лю Юна[38] кадр с изображением девчонки. Этот человек еще забавнее, чем я думала.
Впоследствии Итин прочла в дневнике: «Если бы не книга Лю Юна и не вырезка из полосы про кино, пожалуй, я была бы чуть сговорчивее. Если бы он писал высокопарные слова, как те, что писал Абеляр Элоизе: “Ты уничтожила мою безопасность, разрушила мою философскую храбрость”. Мне претит, что он даже не пытается скрыть пошлость, бесит, что он ничем не отличается от парней, которые учатся в средней школе. Бесит, что он считает, будто бы я ничем не отличаюсь от других девчонок из средней школы. Лю Юн и вырезка из газеты не могут покорить меня. Увы, уже поздно. Я уже грязная. И в этом есть своя радость. Слишком горько думать о чистоте».
Сыци закопалась в недрах своего шкафа. Нельзя одеваться слишком красиво, всегда нужно приберечь что-то на будущее. А потом подумала: будущее? Она стояла на коленях посреди сборища платьев и чувствовала себя островком, на который накатывает грубая волна. На прощание мама сообщила Сыци, что учитель ждет ее у магазинчика на углу, но ничего не сказала о том, чтобы не возвращаться слишком поздно. Только на улице Сыци обнаружила, что идет сильный дождь, и, пока дошла до перекрестка, промокла до нитки. Ну и ладно. С каждым шагом одежда становилась все тяжелее, а шлепающие по лужам туфли напоминали хлипкие бумажные кораблики. Она попробовала отдернуть дождевые струи, словно занавеску из бус, и увидела припаркованное на перекрестке такси. На крышу машины брызгали бесчисленные дождевые капли, превращаясь в хрусталь. Забравшись внутрь, Сыци выставила ноги наружу, и из туфель вылилось две чашки воды. У сидевшего в салоне Ли Гохуа на одежде не было ни малейших следов влаги.
Похоже, Ли Гохуа очень понравилось, как она выглядит. От улыбки на лице образовались морщинки, напоминавшие ручейки воды на улице. Он сказал: «Помнишь, рассказывал вам про историю китайской портретной живописи? Ты сейчас как с портрета Цао Чжунда[39], на картинах которого одежда прилегала к телу плотно, словно мокрая, а я словно бы с портрета У Дао-цзы[40], который рисовал “пояс, подобный ветру”». Сыци радостно заметила: «Между нами целая династия». Внезапно он подался вперед: «Гляди-ка, радуга». Но когда Сыци посмотрела вперед, то увидела лишь, что молодой таксист смотрит на них через зеркало заднего вида и взгляд его напоминает тупой нож. Расстояние между ними было таким же, как расстояние до радуги. Такси въехало на паркинг маленькой гостиницы.
Ли Гохуа лежал на кровати, положив руки под голову. Сыци уже оделась и играла с длинным ворсом пушистого ковра на полу номера. Если провести рукой в одну сторону, то он становился синим, а в другую – желтым. Такой прелестный ковер, и с ним связано столько непристойных воспоминаний! Она горько заплакала. Он сказал: «Я всего лишь хочу найти умную девушку, с которой есть о чем говорить». Она сморщила нос от улыбки: «Это самообман». Он добавил: «Пожалуй, у всех девочек, мечтающих стать писательницами, должна быть запретная любовь». Она вновь улыбнулась: «Это предлог». Он сказал: «Разумеется, нужен предлог, а без предлога такие, как мы с тобой, не смогут жить дальше». Ли Гохуа подумал про себя, что ему нравятся ее стыдливость и несмываемые моральные принципы; если на основе этой истории снять фильм, то нужен будет голос за кадром, который четко объяснит, что ее стыдливость – это пристанище его бесстыдной радости. Он кончает в сокровенные глубины ее воспитания, с силой мнет ее чувство стыда, чтобы оно приняло форму стеснительности.
