Ли Гохуа сообщил: «У меня как раз целая куча всяких справочных материалов, вот я и подумал про вас. Вы не такие, как другие, если вам сейчас дать пособия для старших классов, то еще будете сетовать, что поздно. Надеюсь только, что вы не отвергнете мое предложение». Сыци и Итин тут же заверили, что не отвергнут. Они чувствовали, что учитель Ли спас их от ужаса, вызванного крахом образа богини, живущей по соседству. В то же время у них появились очень эгоистичные мысли. Они впервые видели, как плачет сестрица Ивэнь, и это оскорбило их сильнее, чем если бы это была какая-то другая физиологическая жидкость. Когда лились слезы, то на ее лице словно бы расстегнули молнию, чтобы они увидели драную набивку под золотой броней, и именно учитель Ли вытащил их из этой гнусной стороны мира, вытащил через щелочку. Плач Ивэнь – почти то же самое, как когда идол их одноклассниц подсаживается на наркотики. В этот момент им снова хотелось стать детьми.
Ли Гохуа сказал: «Я кое-что придумал. Давайте-ка вы мне раз в неделю будете сдавать по сочинению, хорошо? Конечно, в те дни, когда я в Гаосюне». Девочки тут же согласились. Начинаем завтра. А когда я через неделю проверю, то вместе обсудим. Разумеется, я не стану брать с вас оплату, а то час моего времени стоит несколько десятков тысяч. Девочки поняли, что он шутит, и рассмеялись, но за этими улыбками скрывалось потерянное выражение. Тема… последний раз мы с учениками писали про честность. Пусть будет честность. Договорились. А то вы ведь откажетесь писать всякие глупости типа «Моя мечта», «Мой волонтерский проект» и прочую лабуду. Чем чаще фигурирует слово «мой», тем реже ученики пишут о себе правду. Девочки подумали, что учитель настоящий юморист. Улыбка Ивэнь исчезла, но потерянное выражение приклеилось к лицу.
Ивэнь не нравился учитель Ли. Ее раздражало, что он испортил драгоценное время, которое они с девочками должны были провести вместе. Кроме того, ей с самого начала показалось, что он пялится на нее так же, как другие мужчины. С такой алчностью глядят разбогатевшие мещане, когда просят меню в японском ресторане. Но ее всегда удивляло, что Ли Гохуа смотрел на нее изучающе, и только спустя долгое время Ивэнь поняла, что он выискивал в ее лице будущее выражение лица Фан Сыци. Вы должны быть паиньками и приносить мне сочинения. Я даже с дочкой не так великодушен. Девочки подумали про себя, что он действительно юморист и очень хороший человек. Впоследствии Итин так и не смогла досмотреть фильм «Жить».
Сыци и Итин начали каждую неделю носить сочинения Ли Гохуа, но через несколько недель он со смехом сказал, что беседа вчетвером превращается в пустую болтовню, сложно обсуждать что-то всерьез, лучше, чтобы в один день к нему приходила Сыци, в другой день Итин, у них пока каникулы, а занятия на подготовительных курсах еще не начались. Ивэнь, стоявшая рядом, равнодушно слушала. Негоже одному соседу бороться с другим. В итоге она видела девочек в два раза меньше. А ведь они, ее милые маленькие женщины, кормят израненную Ивэнь духовной пищей.
Вот что Сыци написала о честности: «Одно из немногих моих достоинств – это честность, возможность наслаждаться собственной честностью – это еще и возможность насладиться тем, что приносит мне честность: невыразимой близостью и удовлетворенностью жизнью. Истинное значение честности таково: если вы признаетесь своей матери, то сможете гордиться тем, что разбили вазу». Итин написала так: «Честность – откровенное любовное письмо, спрятанное под подушкой, но так, чтобы нечаянно оставить торчащий уголок конверта, словно бы подстрекая вытащить его и тайком прочесть». Как Ли Гохуа и ожидал, у Фан Сыци зашкаливало чувство собственного достоинства. Его красная перьевая ручка от радости забыла, что нужно бы двигаться, застыла над сочинением и оставила на нем большую алую кляксу. У Лю Итин тоже получился хороший текст. Сочинения, которые они писали каждая сама по себе, словно бы рассказывали об одном и том же разными словами. Но это неважно.
И вот настал тот самый день. Фан Сыци показалось, что учитель объясняет материал с особенно веселым выражением лица, тема разговора переместилась с сочинения на рестораны, а его рука естественным образом вслед за темой переместилась и легла поверх ее ладошки. Она тут же зарделась, попыталась сдержать румянец, но покраснела еще сильнее. Синяя ручка затрепетала и упала под стол. Сыци тут же присела на корточки, чтобы поднять ее, а когда поднялась, то увидела в желтом свете кабинета маслянистую улыбку учителя. Она смотрела, как он потирает руки золотистым движением, и перепугалась, поскольку могла вообразить, как выглядит, когда на нее падает свет, похожий на светлячков. Она никогда не видела в учителе мужчину. Никогда не знала, что учитель видит в ней женщину. Учитель заговорил: «Возьми ту книгу, о которой я только что рассказывал». Сыци впервые обратила внимание, что голос учителя стал таким же осязаемым и отчетливым, как движения кисти в стиле кайшу[37], и чиркал по ее телу, рисуя откидные вправо.
Она протянула руку к книге, встав на цыпочки, а Ли Гохуа тут же поднялся, подошел к ней со спины, и она попала в оцепление из его тела, его рук и книжного стеллажа. Его руки соскользнули с высоты книжной полки и сбили ее руку, оцепеневшую на корешке книги, скользнули вокруг талии и внезапно сжались. Не осталось ни малейшей щелочки, чтобы вырваться из оков его тела; затылком Сыци ощущала его нос, влажный, как воздух на улице, а еще она чувствовала биение сердца в паху учителя. Он как ни в чем не бывало сказал: «Слышал от Итин, что я тебе очень нравлюсь». Поскольку он был слишком близко, то слова Итин приобрели совершенно иной смысл. Маленькая девочка, которой разорвать одежду больнее, чем разорвать ее саму. А ляжки стройные, как побеги бамбука, попка как ледяной цветок, самые простенькие трусики, не напоказ, и на резинке прямо под пупком сидит крошечная бабочка. Все это белое, как бумага, ждет его каракуль. Сыци одними губами шептала: «Нет, нет, нет, нет». Они с Итин подавали беззвучно сигнал тревоги. Но учитель-то читал по губам: «Минет, минет, минет». Он резко развернул ее, поднял ее лицо и сказал: «Если нет, то можно в рот». На его лице застыла обида, как у продавца, который обессилел торговаться и в итоге согласился на самую низкую цену. Сыци пискнула: «Не надо, я не умею». Он вынул свое хозяйство, перед ее овечьими глазами мелькнула покрытая вздувшимися венами огромная штуковина, которая ужасающе увеличивалась. И засадил. Теплый алый ротик, как покои новобрачных. Зубки, как шуршащая от каждого шороха занавеска из бусин. Ее затошнило, горло сжалось, и он выдохнул протяжно: «Господь Всемогущий». Впоследствии Лю Итин прочла в дневнике подруги: «Господь Всемогущий. Такое несвойственное восклицание, словно бы топорный перевод с английского. Так же топорно он вывернул и меня».
Но через две недели Сыци снова спустилась к нему. Она увидела, что на письменном столе не лежит ее прошлое сочинение, как нет красной и синей ручек. И ее сердце было таким же пустым, как поверхность стола. Он принимал душ, а Сыци примостилась на диване и слушала, как он моется. Звук напоминал сломанный телевизор. А потом он переломил ее пополам и закинул себе на плечо. Он расстегивал одну за другой пуговицы на ее пиджаке, словно бы задувал свечи на именинном торте. Он хотел загадать желание, но желаний не было, а она уже целиком потухла. Учитель Ли пинком отправил школьный пиджак и юбку под кровать. Она посмотрела на одежду с таким выражением, будто пнули ее саму. Щетина грубо, до красноты, царапала ее кожу, а он приговаривал: «Я лев, я должен метить свою территорию». Сыци захотелось непременно записать его слова, так вульгарно они прозвучали. Дело не в том, что ей нравилось писать, просто если не думать о чем-то другом, то слишком уж больно.
