Издатель мемуаров дочери доктора Рапопорта попросил Евгения Евтушенко (1932–2017) написать предисловие. Евтушенко описал, что испытывал он в тот день, когда в январе 1953 года в газетах появилось известие об аресте врачей: «Помню, как я трясся в тот страшный день в трамвае, и люди подавленно молчали с раскрытыми газетами в руках»90. Известный поэт (прославившийся в 1960‐е годы своим свободомыслием) раскрыл публике, что тогда он считал еврейских врачей виновными. В 1988 году Евтушенко с помощью этого предисловия присоединился к Рапопортам, вписал себя в эту картину прошлого. Совместными усилиями трех авторов создан документ, свидетельствующий и о разобщенности 1953 года, и о новом сообществе 1988 года.
Необычный пример документа о семье, созданного сообща, – это «Дневники Натана Эйдельмана», на которых стоит имя автора: «Юлия Эйдельман»91. Это издание совмещает в себе дневниковые записи известного писателя-историка Натана Яковлевича Эйдельмана (1930–1989) с текстом, написанным его вдовой Юлией Моисеевной Эйдельман (урожденной Мадора, род. 1930), которая подготовила дневник к публикации. Набранные курсивом, вставки вдовы не только поясняют краткие или неразборчивые записи, но и вносят дополнительную информацию, вписывая ее собственную жизнь в дневник покойного мужа. Одна часть этого издания предлагает параллельный текст – дневник (за май – декабрь 1979 года) и Эйдельмана, и Мадоры, в то время – не жены, а любовницы автора, женатого на другой.
Как его редактор и соавтор, Мадора считает, что в дневнике Эйдельмана «отсутствуют интимные переживания»92. Многие из таких интимных деталей, которые она воссоздает на основе своего дневника, относятся к их непростым отношениям: в течение многих лет (с 1971 до 1984 год) у Эйдельмана было две параллельные семьи, одна – с законной женой и дочерью, другая – с Мадорой (вначале женой его близкого друга). Сложная система сокрытия и обмана, с одной стороны, и молчаливого принятия – с другой, позволяла ему жить на два дома и иметь два частично пересекающихся круга друзей. Но в своем дневнике, который читала законная жена, Эйдельман фиксировал только одну часть своей двойной жизни, отсюда и необходимость в посмертном соавторстве Мадоры93.
Дневник самого Эйдельмана, в котором эти интимные подробности потаенной жизни отсутствуют, документирует интенсивное общение в кружке семерых школьных товарищей, друживших со времен военного детства, и не менее интенсивную совместность в дружеском кругу писателей и ученых, противостоявших официальной сфере, который сложился в 1960‐е годы. И в семье (в обеих семьях), и с друзьями главный предмет застольных разговоров – это исследования Эйдельмана в области «потаенной истории» России XIX века (декабристы, Пушкин, Герцен), история оппозиции к власти. Дневник выявляет то, что оставалось имплицитным в его захватывающих книгах и страстных публичных выступлениях: Эйдельман видел себя как трагическую фигуру исторического значения, «архетипический пример художника, живущего в симбиозе с властью», проецируя на собственный опыт исторические драмы – отношения Пушкина с Николаем Первым или Булгакова со Сталиным94. Дневник Эйдельмана, дополненный и исправленный Мадорой, имеет и другой смысл: картина мучительной двойной семейной жизни, документированная на его страницах, выступает как эмблема двойственности, свойственной всей жизни этого советского историка: здесь и столкновение между критическим отношением к режиму и потребностью в профессиональной самореализации, и конфликт между стремлением к культурной ассимиляции и сильным еврейским самосознанием, и многое другое.
Для самого Эйдельмана дневник был только собранием материалов для того, что он считал своей «главной книгой», а именно мемуаров, которые он намеревался написать. Как многие его современники, он мечтал о своем варианте «Былого и дум». Эйдельман (как сообщает его вдова) планировал начать свои воспоминания в настоящем и затем двигаться назад, ко дню своего рождения – 18 апреля 1930 года. В этот день состоялся роковой разговор Сталина с Михаилом Булгаковым – эмблема двусмысленного пакта интеллигенции с властью. «Главная книга» – «Былое и думы» Натана Эйдельмана – осталась ненаписанной; двойной дневник, созданный второй женой (в котором приведены и разговоры Эйдельмана о его будущей книге), закрепил следы этого неосуществленного замысла95.
Картина жизни, выступающая из этого семейного дневника, подтверждается в книге воспоминаний, опубликованной одним из членов интимного кружка Эйдельмана (он описан в обоих дневниках), Юлия Зусмановича Крелина (1929–2006), врача по профессии. В мемуарах «Извивы памяти: врачебное свидетельство» Крелин снабдил читателей подробными описаниями того интенсивного застольного общения, которое составляло главную форму интимной жизни в этом кругу: веселое выпивание, небрежные манеры и, главное, разговоры, в которых темы исторических исследований Эйдельмана сливались с обсуждением текущих политических событий и дружескими сплетнями. Как врач, Крелин предоставил и подробное клиническое описание смерти своего знаменитого друга96. Эта картина жизни в своеобразном семейном и дружеском кругу, созданная коллективными усилиями, остается открытой – другие участники могут добавить и свои свидетельства об общей жизни.
Присоединяясь к сообществу жертв
Жертвы и критики режима преобладают в мемуарном пространстве в 1990‐е годы. Публикуя и свои мемуары, те, кто в годы советской власти находился по другую сторону, стараются присоединиться к их сообществу.
